Елена Вайцеховская о спорте и его звездах. Интервью, очерки и комментарии разных лет.

Тонкий, серебристый, наполовину занесенный снегом обелиск искрился на солнце. Сугробы почти полностью скрывали спинки скамеек, окруживших монумент, а сам Зеефельд с разрисованными и очень живыми домиками в рождественским убранстве, вызывал в памяти что-то очень сказочное и по-детски беззаботное. Тихонов разгреб снег у основания обелиска, обнажив бронзовую табличку с выгравированными на бронзе именами.

- Странное чувство, - произнес он дрогнувшим голосом. - Не на родине, а где-то в Австрии нас увековечивают…

Потом мы долго сидели в полупустом ресторане центральной гостиницы, на входе в которую были укреплены похожие, вызывающие все то же странно щемящее чувство мемориальные доски с именами олимпийских чемпионов 1976 года.

- Знаешь, я до сих пор иногда вспоминаю, как нес флаг на открытии Олимпийских игр в Лейк-Плэсиде. Понимаю, что высокопарно звучит. Но было ощущение, что мне доверили что-то невероятное. Спросил даже руководителя делегации – им был Валентин Лукич Сыч: «Почему я?».

Он ответил тогда, что это – общее решение. Сказал: «У тебя это четвертая Олимпиада. Три ты уже выиграл. Тебя все знают».

Я всю ночь не спал. Ассистировали мне Татьяна Тарасова и Елена Чайковская. Два величайших тренера мира.

Инструктировали нас, помню, долго. Несколько раз повторили, что должен опустить флаг, когда буду проносить его перед центральной трибуной. Не знаю, что со мной тогда случилось. Едва на стадион шагнул, все в комок сжалось, к горлу подкатило и я, вместо того, чтобы флаг опустить, еще выше его поднял. Когда гимн олимпийский заиграл, думал на ногах не устою – так колени дрожали. Чайковская заметила. Железным голосом мне сквозь зубы: «Держись, Шура!».

Как я был горд… Много чего вспомнил. Своих стариков, братьев. Стоял и думал: «Господи, ну кто я такой? Село Уйское, ФЗО, завод, жизнь полуголодная...».

Никакие мои медали не идут с этим моментом ни в какое сравнение...

Я много чего из своего детства помню. Село Уйское – это в челябинской области. В честь речки назвали. А сама речка с самым коротким и очень русским названием - Уй. Я приезжал туда, когда уже олимпийским чемпионом стал. Дом уцелел, который еще мы с отцом рубили. Сосна рядом стоит кривая – как и в детстве стояла. Раньше там еще церковь была. На холме, белая, как невеста. Туда меня бабка Устинья потихоньку от родителей крестить носила. Самая лучшая стряпуха бабка была в деревне. Никто вкуснее, чем она, не готовил. А церковь разрушили в хрущевские времена. Это я помню. На ее месте сад разбили. Пацаны–одноклассники до сих пор помнят, где я три дерева посадил, когда во втором или третьем классе учился. Сейчас огромные вымахали…

Мать, помню, рассказывала, что они с отцом и не надеялись, что я жить буду. Врачи говорили – врожденный порок сердца. До трех с половиной лет лежал к кровати прикованный. Хоронить собирались. А выходила бабушка Устинья – выпаивала какими-то травами, отварами, молоком деревенским. Сначала на ноги подняла, а к пяти годам уже сверстников наверстал.

А в пять с половиной такой случай произошел. Братишка двоюродный отнимал мячик, а в это время в доме готовили щелок. Варили кипяток с золой, бабушка только-только чан с очага сняла - вся жидкость ключом кипела. И случилось так, что я туда задом упал. Она естественно, сразу меня выдернула, но ожог был очень сильный.

Ровно год я пролежал в больнице – в деревенской амбулатории. Кололи пенициллин - другого ничего не было. И опять выхаживала меня, в основном, бабушка.

Больно было до такой степени, что до сих пор в деталях какие-то моменты помню. Как бабушка сидела рядом с кроватью на табуретке. В юбке, чистом фартуке - она набожная очень была, всегда за собой следила. Иногда засыпала в таком положении. А я, когда приходили делать укол, сползал с кровати, обхватывал ее ниже колен, вжимался всем телом, чтобы терпеть легче было. Весил тогда килограммов пятнадцать всего - и по три укола в день мне кололи.

Вот так начиналось мое детство.

Первую утку убил то ли в первом, то ли во втором классе. У отца утащил малокалиберную винтовку из шифонера - жесткой железякой отжал дверь, пачку патронов взял, завернул все в тряпку, перепрыгнул через забор и исчез. И притащил дикую утку. Винтовку, естественно, на место вернул, патроны на место - всего один израсходовал, а, главное, понял, что умею стрелять по-настоящему. Попал ей в шею. Она шею так вертикально держала и я понял, что целиться по вертикальной мишени намного проще.

- А кто учил стрелять?

- Отец. Он преподавал военную подготовку в старших классах. Стрельба из малокалиберной винтовки входила в школьную программу. Тира у нас, естественно, не было - всего-навсего стрельбище. И там в летнее время до сентября-октября - пока не было снега на улице - делали специальный вал, пятьдесят метров рулеткой отмеряли, мишени ставили и сдавали нормативы. Там я первый раз винтовку и взял в руки. Ребята старшие давали стрелять – сын учителя все-таки – да и отец разрешал иногда. Но то было в нормальных условиях. А здесь я самовольно.

Отец, конечно же, спросил, откуда дичь взялась. Я честно признался. Попало мне за то, что без спроса ружье взял. Но кто ж знал, что он даст?

Вот с тех пор я стал охотником. А в седьмом классе работать начал. Жили мы тяжело очень. Пока мальцом был многого не понимал. Тогда как раз Хрущев закон издал – голову бы ему за это снести - что в каждом дворе должна быть одна корова, один теленок, овечка…

Как у нас телку уводили со двора на бойню, тоже до сих пор помню. Мы всей семьей плакали. Единственная ведь жратва была. Помню, как строили дом - отец взял ссуду. И жили - восемь детей родительских братьев и сестер и нас четверо. Я и три брата младших. Кусок сахара подарком фантастическим был. Так вот, в седьмом классе меня выгнали из школы – на неделю. Одноклассники не помню уж чего натворили, а показали на меня.

Я же очень самолюбивый был. Пришел домой и сказал: больше в школу не пойду. И пошел как был - в перешитых отцовских галифе, вельветовой куртке потертой, кепке и хромовых отцовских сапогах с фронта к Алексею Ильичу Зотову – приятелю отца. Тот был начальником автохозяйства. «Возьмите, - говорю, - к себе - хочу работать. Токарем».

- Почему токарем?

- Причина проста была. Пацаны тогда все играли в чику. И тот, кто эту чику выточить мог – вообще королем считался.

На полгода меня определили учиться, а через полтора месяца у Зотова – он на мотоцикле ИЖ-56 ездил – полетел цилиндр заднего амортизатора. И мой учитель – Брюхов Андрей Андреевич – над этим цилиндром трудился несколько смен. Ну и я на подхвате.

Я тогда маленький был, худой, но с подачи Брюхова прозвище прилепилось: «Мастер». Каждое занятие он с одной фразы начинал: «Ну что, мастер, давай учиться».

С цилиндром тем у Брюхова загвоздка вышла: не идет диаметр и все тут. И так его крутили, и сяк. Я присматривался сначала, а однажды ночью через форточку забрался в гараж, достал новую заготовку и начал точить. Сначала выбрал внутренний диаметр, потом внешний. Не спеша действовал – давал металлу после каждой операции остыть, прийти в нужное состояние. Доводил шкуркой – адова работа. Часа четыре в общей сложности ковырялся. Потом еще раз дал металлу остыть, в амортизатор цилиндр вогнал - проверить, потом проволокой – там такая пипочка торчала – его подцепил, вытащил – с трудом, так как надо. Смазал маслом и пошел домой – пару часов поспать.

Прибегаю на смену – Андрей Андреевич опять над новой заготовкой трудится. А я прямиком к Алексею Ильичу. Мол, выточил цилиндр ночью. Уж извините, и мастеру не говорите пожалуйста. У Зотова глаза на лоб полезли: «Не может быть!» Послал помощника за амортизатором, закрыл кабинет на ключ, палочкой осторожненько цилиндр вогнал, потом за проволочку его обратно вытянул, на меня посмотрел… И в результате после двух месяцев учебы мне присвоили разряд и я стал получать 65 рублей в месяц.

То были страшные годы. До сих пор понять не могу: мы имели самые большие богатства в мире, выиграли войну, а люди жили впроголодь.

Недавно заезжал в Рупольдинг, где несколько раз становился чемпионом мира. Там бабушка работает – посуду в гостинице моет. И в разговоре сказала, что в отпуске в Гонконг собирается – мол, не была еще там. А ей 86 лет! Я сдуру спросил, где она уже была. Как начала перечислять… действительно, вышло что только в Гонконге и не была. На весх своих страховках накопила определенную сумму, каждый год объединяется с такими же как она бабульками – и едут.

Самые большие путешественники – пенсионеры. Средняя продолжительность жизни в Австрии и Германии – 85 лет. Я несколько раз на кладбище ходил – посмотреть. А у меня мать ни разу в Москве не была. Корова, хозяйство, дети, пеленки – ни стиральной машины, ни горячей воды. Туалет на улице. Помню как она, бедная, зимой на санках белье в корзине на пруд возила. На колени встанет у проруби и белье вальком бьет часа по полтора… А потом в ледяной воде полощет, руки красные… Понятия не имела, что такое курорт. Ни разу не была в отпуске.

Фотография военных времен сохранилась: она стоит у станка и огромный снаряд точит. Маленькая девчушка, худенькая… Откуда здоровье?

Сколько же они горбатились… Отец до сих пор с пулей в теле живет. Какую они себе жизнь - победители - устроили? По моему разумению им, ветеранам, сейчас просто надо дать столько, сколько они съесть и на себя надеть смогут. Все им дать. Они же – победители! Да и сколько их осталось? Отцу уже за восемьдесят…

Я часто думаю: как бы он жил, если бы я не встал на ноги? Я же всех родных перетащил из деревни в Новосибирск. Сначала непросто было. Квартира однокомнатная, мать с отцом на диване, три брата на полу. Сам я - со сбора на сбор, хоть и женат был. Женился в 16 лет на однокласснице. Тогда ведь как в деревнях было – девчонка красивая встретится и боишься: а вдруг кто другой уведет? Прожили вместе год с небольшим и расстались.

Потом денег на трехкомнатную квартиру накопил, родителям отдал, а сам в однокомнатной остался. Вот раздолье для родных наступило! Они в ванной по часу каждый сидели. Горячая вода, стиральная машина. Мать себе такого и представить не могла… И только жить начали нормально, заболела. И умерла в 56 лет у отца на руках, на скамейке в больничном садике.

- У меня их трое… Было. Серега - труженик до мозга костей, закончил техникум физкультуры, потом пожарное училище, а в принципе суперпрофессиональный фотограф, своим горбом всего добился. Из Новосибирска уехал в Усть-Лабинск, отснял город, сделал альбом шикарный, пришел с ним в городскую администрацию на прием и говорит: «Хочу у вас работать». Там даже не поняли сначала, что за город такой на снимках. А поняли – тут же работу предложили. И Сергей начал там жить. Сначала - во времянке, потом обосновался основательно.

Второй брат - Володя, тоже фотографом был. Но болел безнадежно. Порок сердца. Оперировать не имело смысла – на тот момент в клинике не было искусственных клапанов. Все-таки прооперировали - грудину полностью вскрыли, посмотрели и обратно зашили. Вовке, естественно, ничего говорить не стали. Он мне позвонил тогда, счастливый: «Саша, все здорово». А через неделю умер.

Его даже одеть было некому в морге. Сам одевал перед похоронами.

А третий брат, Витька… Вообще ни дня не работал. Ничего полезного не сделал для общества. Но брат есть брат. Они все трое выросли у меня на руках. Младшие ведь…

У отца тоже четверо детей в семье было. Петр, Анна, Федор и Иван. Дядя Петя прожил больше восьмидесяти, Федор всю жизнь шофером проработал и умер чуть-чуть до этих лет не дожив, Анну в 86 похоронили. Еще про деда мне отец много рассказывал. Тот заметным мужиком в деревне был. Иногда кажется, что я сам его хорошо знал – настолько хорошо по отцовским рассказам представляю.

Деду однажды подарили старую колхозную кобылу, которая разве что околеть не успела. Он ее выходил, откормил, пахать на ней начал, навоз возить... В те времена если у человека лошадь во дворе была – чуть ли не кулаком считался. Поэтому, естественно, дед гордился неимоверно.

Возле его дома лавка такая большая стояла, на которой по вечерам старейшины деревенские собирались – день обсудить, за жизнь поговорить. И каждый вечер дед смотрел в окно, ждал, пока все соберутся. Потом выходил на крыльцо, не торопясь доставал кисет, обрывок газеты, сворачивал козью ножку, также неторопливо затягивался, обводил собравшихся взглядом и после паузы спрашивал: «Ну что, х...ета безлошадная... Собрались?».

От него много выражений осталось. Никакой нерешительности он не принимал. Реакция в таких случаях одна была: «Дуй до горы! В гору – наймем». Любил повторять: «Семь раз отмерь, один – отрежь» – неправильная поговорка. Десять раз отмерь! И ни хрена не режь, меряй дальше».

А еще сказал как-то: «Не бойся, Шурка, больших расходов, бойся малых доходов. И никогда не воруй от убытков»…