Елена Вайцеховская о спорте и его звездах. Интервью, очерки и комментарии разных лет.

Серия этих интервью сложилась неожиданно. В сентябре 2001 года я приехала в австрийский Инсбрук в редакционную командировку. Позвонила давнему приятелю: бронзовый призер Олимпийских игр по прыжкам в воду Володя Алейник, с которым мы в одно время выступали за сборную СССР, перебрался в Австрию и осел в Инсбруке с семьей много лет назад.

«Я подъеду к гостинице через десять минут, - услышав мой голос, безапелляционно заявил он. – Спускайся вниз».

Ровно через десять минут у дверей отеля остановилась машина. Открылась пассажирская дверь, и из нее показался Александр Тихонов...

Близкими друзьями мы с ним не были. Хотя, встречаясь на тех или иных мероприятиях, неизменно чувствовали, что общее олимпийское прошлое нередко объединяет сильнее любых дружеских связей. И что в любой жизненной ситуации те, кто прошел большой спорт, остаются людьми одной крови.

Время от времени, уже став журналистом, я брала у Тихонова интервью. И каждый раз ловила себя на мысли, что прекращать разговор, то и дело выходящий за рамки заданной темы, ужасно не хочется. И что Тихонов, пожалуй, наиболее неординарный собеседник из тех, с кем приходилось встречаться за десять с лишним лет журналистской работы.

В спорте он тоже всегда был личностью неординарной. Многие откровенно ему завидовали. Считали везунчиком: 16 лет в сборной СССР. Четыре золотые олимпийские медали с разных, что само по себе уникально, Олимпиад. Тринадцать высших наград чемпионатов мира. Хотя, с точки зрения спортивной, не так уж ему и везло. Олимпийским чемпионом в личном первенстве Тихонов ни разу не был – ближе всего подобрался к «золоту» в Гренобле, в 68-м, но проиграл норвежцу Магнару Сольбергу.

Много лет спустя, уже став богатым, независимым и удачливым предпринимателем, он сказал:

- Знаешь, я благодарен тем, кто меня гноил. Иначе, наверное, до сих пор где-нибудь ковырялся бы под зорким начальственным оком. А на вторых ролях я быть не привык. И никогда не буду. Знаю, что выживу в любой ситуации – в тайге, в море. И мне жалко тех ребят-спортсменов, которые, уйдя из спорта, распускают сопли: нормальный, здоровый мужик не имеет права пропасть. Если столько лет карабкался на пьедестал, то как можно сидеть и ждать, когда тебе что-то принесут на блюдечке с голубой каемочкой?

Именно тогда, слушая Тихонова, я начинала понимать, почему его личность непременно оказывалась феерически притягательной для окружающих. Непредсказуемость, авантюризм, частенько граничащий с хулиганством. При этом – абсолютная внутренняя честность. И по-русски необъятная ширь души.

Тогда, шестнадцать лет назад, трудно было предсказать, что Тихонов, полностью разорвавший отношения с биатлоном, вернется в него вновь – президентом федерации. Что будет почти единогласно избран вице-президентом Международного союза биатлонистов. Что переживет арест, тюремное заключение. И что будет вынужден уехать из России, не зная, сумеет ли вернуться.

Я могла лишь гадать, что творится в душе у человека, пережившего кошмарный жизненный этап, и всего за несколько недель до отъезда совершенно искренне говорившего: «Пусть я буду нищим – но здесь, в России. Пусть буду нездоровым, но здесь, в России. Пусть буду в кандалах, но тоже в России. Никуда и никогда я из России не уеду».

… Та первая встреча в Инсбруке случилась всего через несколько дней, после того, как Тихонов приехал в Австрию. Выглядел он неважно. Бодрился, по обыкновению, но не получалось скрыть ни хромоту, ни явно беспокоящие боли в спине и шее. Только глаза остались прежними - лучились неуемной энергией.

Запихивая меня в машину Алейника, он, то ли в шутку, то ли всерьез, вдруг сказал: «Интервью со мной сейчас ни одна газета не опубликует. Так может книжку напишем, а?».

Потом я приезжала в Инсбрук еще не один раз. По поводу и без, Когда – на день, когда – на неделю. Мы вдвоем с Тихоновым ездили в соседний Зеефельд, - крохотный городок, в центре которого на бронзовом монументе выбиты имена лыжников и биатлонистов - чемпионов Игр-76. В том числе - Тихонова. Мотались в Рамзау – проведать российскую сборную, гуляли по новогодним пряничным улочкам и заснеженным склонам тирольского горнолыжного рая – Ишгля, где на нас то и дело оборачивались, недоумевая: что эти двое делают здесь без лыж?

И разговаривали, разговаривали, разговаривали.

Диктофон крутился постоянно. Я цепляла петличку микрофона Тихонову на лацкан, опускала миниатюрный кассетник ему же в нагрудный карман и мы оба тут же забывали о том, что разговор идет под запись.

А вернувшись в очередной раз в Москву, заново прослушав и расшифровав пленки, вдруг поняла, что не хочу не приглаживать текст, ни делать в нем привычные для публикаций купюры. Хочу просто предоставить возможность читателю присоединиться к тем нашим прогулкам. И услышать все, что было рассказано мне выдающимся биатлонистом современности – Александром Тихоновым.

Глава 1. НАЧАЛО

В бокалах устало дымилось шампанское - традиционный «зект», без которого в Австрии не обходится ни одно торжественное событие. Событием был день рождения Володи Алейника.

Сам день, впрочем, давно уже закончился. Хозяева, утомленные суетой, отправились спать, в своих комнатах вовсю сопели 14-летний Сергей и трехлетняя Алиса, мы же с Тихоновым сидели на опустевшей крохотной кухне. Я готовилась задать первый вопрос о детстве (с чего же еще начинать автобиографическое повествование?), но собеседник опередил:

- Знаешь, если бы меня спросили, с чего я хочу начать рассказ о своей жизни, я бы начал с 1980-го. Точнее даже с 1979-го, предолимпийского года…

До сих пор помню все свои Олимпиады, - продолжил Тихонов. - Все были драматичными, и каждую я мог выиграть лично. А выигрывал в эстафете. На первых и на последних Играх — в 1968-м и 1980-м — выступал с высокой температурой. А тогда, в 79-м, все тренеры сборной прекрасно понимали, что у меня дело идет к концу карьеры и поэтому смотрели на меня, как на почти отработанный материал. Ведь готовился уже к четвертой Олимпиаде – само по себе перебор. Да и неудобным для всех был – как бельмо на глазу.

Я и сам это понимал. Главной причиной моих демаршей было, пожалуй, постоянное желание руководства поставить всех в общий ряд. Я же никогда с этим не соглашался. Как, впрочем, и с тем, что у нас колхозники страной правят. Колхозник должен быть колхозником, политик - политиком, спортсмен – спортсменом. Вообще не верю, что выдающегося спортсмена или политика можно выучить и подготовить, если ему на роду не написано таким стать. И принимать таких людей надо со всеми их достоинствами и недостатками. И уж тем более не подходить к ним с общепринятыми мерками.

Простой пример приведу. Мы с Виктором Маматовым начинали тренироваться и выступать в одно время. В одной команде. Оба - из Новосибирска. Оба стали олимпийскими чемпионами в итоге. Но в тренировках я, например, по мастерским легкоатлетическим нормативам бегал, а Маматов - по третьему разряду. Не дано было человеку. Как я мог выполнять с ним одни и те же нагрузки? Но планы-то нам писались одинаковые. Поэтому в основном и старался тренироваться индивидуально. Это, естественно, сильно раздражало окружающих.

Никогда не делал зарядку. Даже в сборной. Не считал нужным. Старался по возможности селиться в одноместном номере. Не из какой-то собственной придури. Просто привык поздно засыпать. А в этом случае всегда тяжело жить с кем-то в одной комнате. Не потому что мне мешают, а потому что я могу побеспокоить.

За все это меня раз десять выгоняли из сборной команды. Помню, был такой случай: накануне сезона-69 (тогда несколько спортсменов погибли в автокатастрофах) вышел приказ по спорткомитету СССР, подписанный его председателем Сергеем Павловым: с семьей, детьми и на личных автомобилях на тренировочные сборы не приезжать. Я приехал. Меня, естественно, тут же отправили обратно. А я поехал в Эстонию. Поселился с женой и детьми у какого-то деда, договорился, что с хозяйством ему помогать буду. И понеслось: вставал в полпятого утра, вместо разминки два часа косил. Это такая потрясающая нагрузка для спортсмена – причем на все группы мышц. Потом в лес шел – дрова заготавливать.

Дед-эстонец, у которого я жил, ненавидел русских. Сначала ходил следом – наблюдал, как работаю. Отметит в лесу березы, которые валить нужно, а сам в сторонке стоит. Молча. Это же наука целая – дерево повалить. Вот и валил, с корнем. Потом обрубал сучья, в кучу их сгребал. Потом пилил на куски и на тележку.

Тележка у деда специальная была – с лямкой и оглоблей. Километра полтора я ее до деревни тащил, разгружал. Потом колол чурбаки.

- Где ты всему этому научился?

- Так я ж деревенский. Корову подоить умею, если понадобится. Любая работа по хозяйству знакома. А тогда смотрю – дед походил за мной и перестал. А однажды зашел в комнату и молча деньги на стол кладет, которые от меня за жилье вперед получил. Приличные по тем временам деньги, кстати. Наотрез отказался брать. Так два с половиной месяца, что я к сезону готовился, и кормил всю семью бесплатно.

Выиграл я в том сезоне все, что было можно. На чемпионате СССР четыре минуты 45 секунд второму месту привез. Поехал на чемпионат мира - там две золотые медали взял. То есть вообще не оставлял никому никаких шансов. И все это лишь за счет того, что готовился самостоятельно.

Самостоятельность в те времена прощалась редко. Я все это прекрасно понимал. Да и ангелом никогда себя не считал. В Мурманске однажды был такой случай: я отсоревновался уже на трех дистанциях – за ЦС «Динамо» тогда выступал. Пришел в шесть утра домой с полной уверенностью, что 50 километров ни за какие коврижки не побегу. А буквально через час после того, как рухнул в кровать, ко мне пришел мой покойный тренер – Евгений Дмитриевич Глинский - и говорит: «Шурик (он называл меня так), там кто-то заболел, и у «Динамо», если ты не согласишься выступить, не будет зачета».

По тем временам такое страшно себе представить было. И вот в этом состоянии я умудрился 45 километров лидировать. Если бы у тренеров динамовских, которые вдоль трассы стояли, нашлась бы банка мази, - лыжи подмазать - наверняка выиграл бы. А так остался седьмым – проиграл 45 секунд. Но по сумме результатов оказался лучшим. Принес команде больше всех очков. Надо было мне перед гонкой нарушать режим? А черт его знает! О своих поступках я никогда не жалел. И говорил всем: «Любите меня таким, какой я есть. И пока я есть».

- А что было в 1979-м?

- Чемпионат мира в Рупольдинге. На который меня уже не брали. Ни в какую. Начальником управления зимних видов спорта был тогда Поморцев. Я к чему называю тебе все фамилии, чтобы не сложилось впечатления, что я в чем-то вру. В Бакуриани ко мне на сбор прилетела жена с детьми - у меня второго января день рождения - и хотелось, чтобы они побыли со мной в это время. Там же узнал, что на заключительный сбор меня брать вообще не собираются.

Жену почти сразу отправили домой, хотя перед этим главный тренер – Александр Привалов - мне лично дал добро: мол, пожалуйста, пусть прилетает. Я, естественно, стал пытаться узнать причину такого отношения. Мне стали говорить про возраст, что 32 года уже - и так далее. Слышать это было дико. Не только потому что и за год и за два до этого я на всех соревнованиях был лучшим из всей команды. С тем же Приваловым меня связывало многое. Я при нем пришел в сборную. Бывало, и корку хлеба делили, и гуляли вместе... Но тогда спросил прямо: какой для меня лично должен быть критерий отбора. Мне и поставили задачу: выиграть контрольную гонку в Бакуриани и Красногорскую гонку. Я сказал: «Хорошо. Выиграю».

Тут же оказался снова виноватым. Мол, как такое можно заявлять? Я же завелся уже: «Вы меня знаете. Не было случая, чтобы пообещал выиграть соревнования и не сделал этого».

Не могу сказать, что я – провидец, но многие вещи я заранее чувствую. Это еще с детства началось. Сны редко вижу, но они часто сбываются. Например в 1969-м я точно так же всем объявил перед чемпионатом мира, что выиграю. Никто, естественно, не поверил. А мне перед этим приснилось, будто вхожу в подъезд, поднимаюсь в лифте с лыжами и рюкзаком на свой этаж и звоню в дверь. Открывает мне жена и я протягиваю ей две яркие золотые медали.

Так там и получилось. Хотя если задуматься, шансов в индивидуальной гонке на 20 километров у меня совсем не было. Гнался за Магнаром Сольбергом – олимпийским чемпионом 68-го года. Он стартовал под двадцать шестым номером, я – следом. А у меня поверье было: самые счастливые цифры 2 и 7. Самый счастливый день – воскресенье. То есть все совпало.

За 16 километров 300 метров я не смог отыграть у Сольберга ни секунды. Оставался последний круг – 3700 метров. Финишный створ – метров около ста - не помнил вообще. Как мне потом рассказали, я в нем зигзагами шел. Практически без сознания. Фотография есть – я финиширую, а на заднем фоне перекошенное от ужаса лицо Привалова. И прямо на финише рухнул. Дальше – врач, нашатырь… В общем, подняли.

А результата на на табло нет. Минут 15 прошло. Черт знает что за это время передумал. И тут вдруг строчки побежали: выиграл 1,8 секунды.

Другие примеры из этой области тоже случались. Скажи, нормальный человек перед футбольным матчем Россия - Франция мог сказать, что наши выиграют у чемпионов мира, играющих на своем поле, где французы, кстати, не проигрывали ни разу в жизни, со счетом 3:2? Я поспорил тогда с приятелем. На очень большую сумму. Предельно для себя большую. Друзья, естественно, в курсе были. Пока матч шел, телефон у меня от соболезнований разрывался. При счете 2:2 я его выключил, бутылку виски взял, закусочку поставил... И за 12 минут до конца матча наши закатывают третью «банку»!

Включаю телефон – тишина гробовая. Не выдержал тогда: набрал номер приятеля, с которым спорил – он через подъезд от меня живет: «Петрович, - говорю, - ты почему меня поздравить не хочешь?». Много чего он мне в трубку сгоряча наговорил.

Видел во сне однажды, когда в больнице лежал, что метромост московский рушится. Что подъезжаю к нему, и у меня на глазах по бетону трещины идти начинают. И ни одной машины вокруг. Через некоторое время еду и вижу: вокруг моста блоки лежат, движение экстренно перекрыто. Действительно ведь рушиться стал.

Но это уже из другой оперы. А тогда, в 1979-м, я, как и обещал, выиграл контрольную гонку, приехал в Красногорск. Нервы мне там потрепать пытались: снова обещания какие-то требовать стали. Новиков Женя – он тогда по-моему еще не был председателем федерации биатлона – смеялся до слез, когда я снова сказал, что выиграю.

Гонка, врать не буду, тяжелой была. Лыжня сыпучая, я в одном месте споткнулся, упал, но перед финишем успел Новикову крикнуть: «Женя! Эту победу я посвящаю тебе!». Тридцать три секунды у второго места выиграл.

На этом все, оказывается, только начиналось. Приглашают меня после соревнований в Спорткомитет, сидят Поморцев, Привалов, начинается сыр-бор. Мол, в команде должна быть молодежь, опыта перед Олимпиадой чтобы набирались... И Альберт Поморцев мне вдруг говорит: мол, с тренерами он посоветовался, и они коллективно решили, что мне нужно достойно уйти из спорта. «Достойно, - говорю, - я уйду тогда, когда вернусь с четвертых Олимпийских игр с золотой медалью». Там снова шум: «Как ты можешь такое загадывать?» «Я всю жизнь загадываю», - отвечаю.

Раз пятнадцать на протяжении разговора меня просили из комнаты выйти. И обратно звали. Я же на своем стоял: «Поеду!». В конце концов Поморцев взял на себя ответственность решать. Но спросил: «Медаль на чемпионате мира будет?» Я отвечаю: «Будет. И моя медаль там будет единственной».

На самом деле я знал, что в Рупольдинге кроме меня никто из наших бегать не может. Там всегда сложная погода. И было что-то вроде предчувствия,что нас едва ли хорошо намажут.

Так и вышло, кстати. Замазались напрочь. Я бежал галопом все двадцать километров. И опять же: наши все позади, иностранцы своим гонщикам бросают ветки под ноги, чтобы легче бежать было, потом, естественно, убирают. У меня - единственного из советских биатлонистов - остается шанс выиграть, - и хоть бы кто пошевелился. Я не выдержал, кричу тренерам: «Все проиграно, помогите хоть мне - киньте веток на лыжню!» - бесполезно. Так ни одной ветки и не кинули.

20 секунд я тогда первому месту проиграл. Вернулся с серебром, - единственной медалью. В эстафете мы остались четвертыми.

И уже тогда я прекрасно понимал, что будет сделано все, чтобы я не поехал на Олимпийские игры.

- Пытался понять, почему?

- Наверное, боялись, что чем больше я выиграю, тем более вероятно, что, закончив выступать, приду на чье-то теплое место. Никакой другой причины не нахожу по сей день. А так – все довольны: выкинуть из сборной, подождать, пока год олимпийский пройдет, а там – домой в Новосибирск отправить и забыть.

Знаешь, очень непросто: в условиях, когда все против тебя, выступать и доказывать, что медаль прежде всего нужна не тебе лично, а стране. С другой стороны, я был готов к тому, что придется всем все доказывать заново. Выиграл отбор, попал на Олимпиаду. Но на первую гонку – 20 километров – меня не поставили, хотя я просил об этом. И в тот же день я простыл. Дико. Свидетель тому – Сергей Данч. Он на Играх со мной в одной камере жил – в Лейк-Плэсиде в тюрьме же олимпийцев расселили.

Бежал спринт, как в тумане, с температурой 38,9 - занял девятое место. Лечиться пытался - старым русским методом: полстакана водки, поллитровая банка кипятка и малины побольше. Не помогло.

Еще через два дня мы должны были бежать эстафетную гонку. И опять началась та же самая история. Чувствую по поведению тренеров, что меня не хотят в эстафету ставить. Пришел поговорить: «Поймите, ситуация у нас тяжелейшая. Данч не стартовал ни разу. Больной лежит. С ним нам не достанется вообще никакой медали. Меня немцы боятся в любом состоянии. Особенно в эстафете...».

Решали долго - до полуночи. Павлов Сергей Павлович пришел. Мне было велено за дверью ждать. Хотя, казалось бы, надо готовиться к старту - отдыхать. Об этом вообще никто из них, видимо, не думал. Решали-решали, судили-рядили – зовут меня. Павлов просит: «Саша, скажи свое слово». Я говорю: «Сергей Павлович, борьба будет неимоверная. Между нами и немцами. Третья команда меня не интересует - не думаю, что кто-то вмешается. Чтобы нам выиграть, мне надо оказаться на лыжне одновременно с Зибертом. Я никогда еще в эстафетах не стартовал на втором этапе. Поэтому скорее всего именно туда немцы его и поставят».

Немцы ведь тоже понимали прекрасно что к чему. Соответственно и тактику выстраивали. Зиберт у них первым номером считался. А мы с ним, действительно, сколько вместе не стартовали, он постоянно проигрывал. Наверное и вправду боялся.

Еще я тогда добавил: «Свой результат я вам гарантирую».

Павлов и решил все в мою пользу.

А после этого ко мне вдруг подошел Володя Аликин: «Иваныч, я, наверное, откажусь, пусть другие стартуют. Не могу бежать, ведет из стороны в сторону».

«Что случилось?» – спрашиваю. А сам - с градусником сижу. Володя тоже градусник из под рубашки достает, показывает: температура 38,2. Я свой достал – 38,9, как и было. И это - в ситуации, когда ничего нельзя принимать – никаких таблеток. Не дай Бог...

Говорю ему: «Володя, именно здесь и именно сейчас мы должны доказать всем, что мы с тобой - мужики. И можем стартовать в любом состоянии. Как бы нас не закапывали. Да и кто нас заменит?». Он помолчал, подумал и говорит: «Иваныч, клянусь, порву всех!» – любимое выражение у него такое было. На том и разошлись.

Не сказали о своем состоянии ни тренерам, никому. Володя стартует на первом этапе и выигрывает 11 секунд. А я в это время разминаюсь с Зибертом на одной лыжне. Он рыжий такой, здоровый. Катается и голову не поднимает, не поворачивает даже в мою сторону, боится. Я же, напротив, пытаюсь его взгляд поймать. И никак не получается. Наконец не выдержал: там был коридор разминочный – метров 50, я встал прямо на его лыжню и навстречу лоб в лоб пошел. Мы почти лыжами столкнулись, и он все-таки поднял глаза.

Не помню уже дословно, что ему сказал. Что-то вроде: «Клаус, хойтэ ихь бессер» - сегодня я - лучший. Положил ему руку на плечо, похлопал, переступил на другую лыжню и пошел дальше. А он как вкопанный застыл . Тренеры немецкие кричат что-то – не реагирует.

Шокирован был - сам потом рассказывал.

Выходим на этап. Что такое 11 секунд? Ерунда! Все в поле зрения происходит. Приходим на первый рубеж, я готовлюсь к стрельбе, а у самого состояние такое, что снег синим кажется. И не знаю уж каким образом из пяти пять поражаю все мишени.

Когда уходил с рубежа, как в тумане услышал, что Зиберт продолжает стрелять. Ну, думаю, неужели застрял? А тут и крик Толи Акентьева услышал совершенно истошный, что у Зиберта – штрафной круг.

На второй рубеж пришел уже совсем никакой. Помню только, что еще и ветер поднялся. Небольшой, а чувство такое, что с ног валит. Семь патронов у меня уже израсходовано было, остался один. И одна непораженная мишень. Вот здесь мне в голову как ударило: если сейчас промажу, вся спортивная карьера псу под хвост. Не простят. А как попасть, когда мишени практически не вижу – плывет все вокруг. Не поверишь, курок спустил, держу винтовку, а в сторону мишени глянуть боюсь. И медленно так доходит, что она все-таки упала.

Зиберт и на стойке тогда схватил еще один круг штрафа. Сказал потом: «Саша, у меня было единственное желание после финиша – застрелиться. Но ни одного патрона не осталось - все израсходовал…»

Когда эстафету передавал, отрыв у нас был уже секунд 30 или 40. И у меня в этой гонке оказался лучший результат. Из всей нашей четверки...

- И после этого ты, все-таки, ушел…

- Не хотел. У меня была мечта - выступить на 5-ти Олимпиадах. Я ведь даже уйдя из спорта, когда стал работать тренером с экспериментальной командой, два года подряд выигрывал все летние контрольные соревнования у своих же спортсменов. Обидно было – не передать.

Хотя проводили меня с почестями. Спустили флаг торжественно, под которым я одиннадцать раз выступал за сборную СССР на 11 чемпионатах мира. Этот флаг, как потом выяснилось, хотели в музей какой-то поместить, но я не знал. Снял, повязал на себя и он у меня теперь хранится в домашней коллекции. Жаль, посмотреть на него нет никакой возможности – в России остался. Но уцелел, поскольку дома хранится. А все, что было на даче – рукописи мои, грамоты - сгорело во время пожара. Занялось когда, пять машин пожарных тушили, перемешали все с водой, с углями.

Потом проводы в Новосибирске мне устроили. В самом большом городском дворце культуры - «Железнодорожник». Людей собралось - стоять негде было. Там я впервые понял, насколько народ меня любил. От обкома партии поздравили, от многих других организаций.

- А кто предложил работу?

- Никто. После Игр в Лейк-Плэсиде Сергей Павлович Павлов мне сказал: «Будешь гостренером, я тебе в Москве дам квартиру». Но места-то все давно заняты были. Вот к Павлову и пошли все, кому не лень - убеждать в том, что Тихонов – дерьмо и никому даром в Москве не нужен.

В итоге я так и остался в Новосибирске. В звании подполковника штатной спортивной команды – вторую звезду за четвертую Олимпиаду получил.

Слава Богу, с жильем там все было нормально – первый секретарь обкома партии Александр Павлович Филатов мне уступил собственную квартиру, на которую уже ордер имел. На третьем этаже обкомовского дома - сто с лишним квадратных метров.

Но очень скоро я стал замечать, что отношение очень многих людей стало куда более прохладным. На протяжение многих лет у меня в доме все друзья и знакомые всегда отмечали Новый Год. Это было некой традицией. Тем более, что у меня день рождения второго января. А тут заметил, что ряды сильно пожижели. Мол, проводили - и пошел вон. Не мне тебе об этом рассказывать. Мы с тобой достаточно знаем примеров в российском спорте, как никому не нужным стал твой отец , как никому не нужным стал выдающийся гребец Слава Иванов – есть тысячи примеров. Когда нам положили пенсию 300 рублей, вот что было обидно.

Прекрасно понимал, что надо что-то делать, что-то искать. Два с половиной года отработал зампредом «Динамо» в Новосибирске. Считаю, что не зря. Помог получить или улучшить жилье шестнадцати динамовским тренерам. Были и люди, которые меня поддерживали и всячески помогали. Иван Павлович Севастьянов, ныне покойничек – председателем горисполкома был … Очень хорошо ко мне относился. Я же постоянно его доставал, объясняя, что мы, тренеры, заменяем родителей детям, нам отдают их в руки, и многое именно мы им даем в жизни и от нас зависит, кем они станут дальше. А значит, и создавать условия таким людям надо исключительные.

Работа зампредом считалась в то время почетной - и звание, и кабинеты с секретаршами, и персональная машина... На самом деле зампред в Советском Союзе всегда был денщиком. Тогда ведь бани и сауны были только на территории спортивных сооружений, поэтому столы приготовить, гостей встретить - это все зампред. Вот я и сказал однажды, что не намерен быть денщиком начальника УВД - носиться с банками огурцов, накрывать столы, а потом слушать упреки от сотрудников бызы, на глазах которых эти пьянки проводятся. Написал рапорт и был официально назначен старшим тренером штатной спортивной команды по Западной Сибири. Зарплата подполковника- как она была по штату положена - и больше никаких дел. А мы же привыкли к несколько другой жизни.

- Как же ты выкручивался?

- Нелегко было. Пока сам выступал, получал 450 рублей. По тем временам – большие деньги. Ну и на всем готовом почти круглый год. А когда ушел, в месяц выходило где-то рублей 350. А у меня все-таки двое детей подрастают, да и жена не работала. Но справлялись. Потом вроде работа налаживаться стала - я организовал экспериментальную сборную команду. Помогли мне в этом ныне покойный Валентин Лукич Сыч и Виталий Георгиевич Смирнов. Он тогда был председателем спорткомитета России – второсортной по тем понятиям организации, но сделал действительно немало: там на складах инвентарь был для туристов, и все что было возможно, я там для своей будущей команды взял. Плюс - все свое, что осталось от спортивной жизни - одежда, лыжи… Оружия по старым связям достал.

В июле месяце набрал бывших лыжников и уже в феврале на чемпионате СССР у меня Коля Ярыгин стал третьим, а четыре человека были в первой десятке. Куда из основной сборной попали только двое. Естественно, такая конкуренция никому не понравилась. Тогда уже Маматов пришел к рулю и общими усилиями меня, естественно, одолели - просто не давали работать. Причины те же самые были: что я не такой, как все. Что по-другому, нежели большинство, смотрю на жизнь.

- Как именно?

- Не понимал никогда тех, кто начинает откровенно завидовать чужому успеху, жалуясь при этом, что ему не повезло, что мало платят. При этом выкуривает в день по пачке «Мальборо» и выпивает по бутылке водки. Причем с утра. Что касается меня, то, сама посуди, в какой волчьей стае уважают вожака? Его только боятся.

- Ну у тебя и сравнения.

- А что такое большой спорт? Натуральная волчья стая. Вот и тогда все просто получилось: для начала не взяли в сборную Ярыгина. Сначала намекали парню, чтобы другого тренера себе поискал, потом в открытую об этом говорить стали. Он сам пришел ко мне однажды: «Александр Иванович, я ухожу из спорта. Мне сказали, что, пока я буду тренером писать вас, меня никуда не пустят. А я слишком вас уважаю, чтобы так поступить. Поэтому и решил: бросаю спорт, и буду искать свою дорогу в жизни».

Вот такой вот бесхитростный, откровенный архангельский парень. Сейчас работает краснодеревщиком, прекрасно живет в Санкт-Петербурге, иногда позванивает, приветы передает.

Еще год я после его ухода проработал, вижу, что у ребят моих перспективы никакой, все равно никуда не берут, распустил команду и сказал на прощание: хотите – занимайтесь, не хотите - не занимайтесь. А тут и время пришло 25 календарных лет моей службы в армии отмечать. И день в день мне предложили написать рапорт об увольнении и отправили за ворота. На пенсию. Вот тут-то до меня и дошло, что кроме спорта я ничему не научен. Пришлось даже машину продать - «Волгу». Дети подрастали, квартира ветшала, надо было делать ремонт. Привык же всегда сам все проблемы решать. Был момент, честно тебе скажу, – заплакать хотелось. До сих пор помню, как ночью на кухне сел, закурил, - по-моему, именно тогда я закурил первый раз в жизни, посидел какое-то время в полном отчаянии, а потом, проходя через прихожую, вдруг увидел собственное отражение в зеркале. Остановился возле него и сам себе вслух сказал: «Шура, неужели ты дашь этим сволочам порадоваться, что ты никому не нужен? Неужели после всех этих лет, что вверх карабкаться приходилось, позволишь, чтобы тебя просто взяли и задвинули? Не выйдет!».