|
|
|
|
|
||
Личное дело: Москвин Игорь Борисович. Родился 30 августа 1929 года. Мастер спорта по фигурному катанию. Основная специализация – парное катание (партнерша Майя Беленькая). Заслуженный тренер СССР. Член первой сборной СССР, которая в 1956 году выезжала на чемпионат Европы в Париж. Трехкратный чемпион страны (1952-1954). Четырехкратный вице-чемпион СССР (1950, 1954-56). Тренеры – Петр Петрович Орлов, Нина Васильевна Леплинская. Знаменосец олимпийской команды СССР на церемонии закрытия Олимпийских игр 1964 года в Инсбруке. Личный тренер первых советских олимпийских чемпионов Людмилы Белоусовой и Олега Протопопова. Кавалер ордена «Знак Почета». Закончил Государственный институт физической культуры имени Лесгафта. Работал тренером ЦС «Динамо», старшим тренером ДСО «Буревестник» и ДСО «Труд». Ученики в одиночном катании: Тамара Братусь (Москвина), Владимир Куренбин, Инна Крундышева, Наталья Стрелкова, Александр Яблоков, Алла Корнева, Андрей Соловьев, Юрий Овчинников, Игорь Бобрин, Игорь Лисовский, Владимир Котин, Олег Васильев. Ученики в парном катании: Людмила Белоусова/Олег Протопопов, Тамара Москвина/Александр Гаврилов, Тамара Москвина/Алексей Мишин, Людмила Смирнова/Андрей Сурайкин, Ирина Воробьева/Александр Власов, Ирина Воробьева/Игорь Лисовский, Лариса Селезнева/Олег Макаров, Марина Ельцова/Андрей Бушков, Юко Кавагути/Александр Маркунцов, Юко Кавагути/Дэвин Патрик. Однажды, когда мы с Игорем Борисовичем сидели за кухонным столом у Москвиных дома, беседуя по обыкновению о фигурном катании, он вдруг поднялся со стула и со словами: «Сейчас я вам одну интересную штуку покажу» исчез в недрах квартиры. Вернулся с выцветшей и сильно потертой по углам серовато-коричневой плоской картонной коробочкой. Бережно снял с нее самую обычную аптекарскую резинку и выложил на кухонный стол два совсем старых картонных лекала. - Вот это и есть знаменитые ленинградские коньки, на которых когда-то катались почти все наши фигуристы. Сам я начинал кататься совсем на других. У меня был друг - Володя Ветрогонский, - который прошел всю войну, закончил ее в Германии, а в числе своих трофеев привез в Ленинград коньки-снегурочки. И подарил их мне. Эти конечки крепились на ботинок, как тиски – специальными винтами с боков. Я прикрепил их на лыжные ботинки, срезав по бокам подметку. Сам эти коньки всегда и точил – круглым напильником. А в 1963-м, когда у меня уже тренировалась Тамара, я специально для нее привез из какой-то заграничной поездки две пары английских лезвий, истратив на них все свои деньги. Английский конек по тем временам считался эталонным. Производили их две фирмы, которые базировались в Шеффилде - МК и John Wilson. На основе тех лезвий я и сконструировал наш «ленинградский» конек. Сделал два лекала. Одно – для обязательных фигур, второе – для произвольного катания. Самое главное заключалось в изгибе этого конька. В английскую модель я внес некоторые изменения, потому что хотел, чтобы лезвие моего конька было чуть выше, чем у английского. Это давало возможность сильнее наклоняться при катании. При этом ботинок не цеплялся за лед. Тогда я сделал подробнейшие чертежи передней части конька, задней. В зависимости от того, какого размера нужны лезвия, базовая модель легко либо растягивалась, либо сжималась. Главным мерилом глубины желобка, помню, был пятачок – самая обычная пятикопеечная монета. По своему диаметру эта монета составляла ровно дюйм – 25,4 мм. И вот по тем моим чертежам на ленинградском заводе десять лет производились коньки, на которых каталось большинство наших фигуристов. Уже значительно позже мы стали покупать лезвия за границей. * * * - Откуда у вас взялся столь жгучий интерес к фигурному катанию? - Нельзя сказать, что этот вид спорта был как-то по-особому популярен. Я даже сказал бы, что никакой популярности не было и в помине. Но был фильм «Серенада Солнечной долины». Я смотрел его несколько раз и не верил, что человек вообще способен так кататься. Думал даже, что это – какие-то специальные фокусы - киношные приемчики. - Примерно в то же время, когда фильм вышел на экраны, в Ленинграде проводился конькобежный матч трех городов – Стокгольма, Хельсинки и Ленинграда. И шведы привезли с собой трех фигуристов – чтобы выпускать их перед публикой в перерывах между забегами. Когда я увидел, как они крутятся на льду, мне очень понравилось. Вот и записался в кружок Дворца пионеров, случайно увидев на улице объявление о наборе. Оттуда – с клумбы, вокруг которой зимой заливали лед, - все ленинградское фигурное катание, собственно, и началось. Через год наш знаменитый питерский тренер Петр Петрович Орлов пригласил меня в «Динамо» - чем-то я ему приглянулся. Он даже отдал мне свои ботинки, которые, как выяснилось, были на два размера меньше, чем носил я. Пришлось обрезать носки ботинок и аккуратно замотать их черной изолентой, чтобы пальцы не торчали наружу. Сами лезвия были куйбышевские – их в 1947-м начал выпускать куйбышевский подшипниковый завод. Сталь была великолепная. Но главное, куйбышевские мастера сделали то, что никто и никогда больше не делал – так называемую «цементацию» не только снизу, как делают сейчас, но и с боковых сторон. Накладывали углеродный состав и закаляли лезвие. Благодаря этому куйбышевский конек никогда не ломался. Его твердость можно было сопоставить с твердостью напильника – хоть ножи этими лезвиями затачивай! Куйбышевские коньки, конечно, были не очень прогрессивными в плане скользящих кривых, но само по себе их появление стало колоссальным шагом вперед. На них катались все вплоть до 1963 года - пока не появились ленинградские коньки. Первые соревнования – те самые, что были в январе 1947 года, запомнились мне еще и потому, что там присутствовал знаменитый Николай Александрович Панин-Коломенкин. Фигурист, ставший первым российским олимпийским чемпионом в 1908 году. Он приходил на каток в длинной – то ли лисьей, то ли в волчьей шубе, валенках, садился в специально приготовленное для него кресло и смотрел соревнования. Площадка катка была крошечной, и я, помню, носился по ней, как псих. Мне казалось, что раз уж соревнования по конькам, надо обязательно кататься быстро. Тем более что до этого я и в конькобежных соревнованиях поучаствовать успел. Народу на тех соревнованиях было совсем мало, так что я в итоге занял первое место. Очень этим гордился. В качестве приза мне дали еще один спортивный костюм и ботинки. Хотя я очень рассчитывал на коньки... В том же году я участвовал и в чемпионате страны, который проводился в Горьком – там состязались не только фигуристы, но и конькобежцы. Нас заранее предупредили, что будут кормить, но хлеб нужно привезти с собой. Я и поехал – с чемоданчиком, где лежали четыре здоровенные буханки, коньки и одежда, в которой я катался. Ехали на поезде в вагончиках со свечным освещением. Петр Петрович Орлов заранее научил меня, что занимать надо самые верхние полки - багажные. Я сразу туда и забрался. Занял место, кинул рюкзак под голову. Среди ночи вдруг начали топить. Моя голова, как выяснилось, лежала прямо на трубе отопления, от жары я и проснулся: шапка мокрая, труба мокрая, а пространство между полкой и потолком такое узкое, что даже не сесть. Спасаясь от этой невыносимой жары я заполз в чемоданный отсек, а там, как выяснилось, уже какая-то красотка с молодым человеком пристроилась. Пока думал, что делать дальше, эта барышня вдруг свою ногу прямо на меня положила. «Тетя, - шепчу. – Уберите ногу, мне жарко!» И вдруг ее кавалер мне грозным голосом говорит: «Молчи, малчык!» Вот так мой первый выезд и прошел. Хотя сами соревнования я запомнил надолго. Вместо денег на еду нам выдали специальные талончики. Даешь в столовой такой талончик, тебе несут суп, котлету с гарниром, компот... Во время соревнований судьи сидели вдоль длинной стороны катка, а сам каток уходил куда-то в бесконечность. Так казалось еще и потому, что вокруг льда не было никаких ограждений. Петр Петрович Орлов постоянно ходил в летной кожанке, под ней на нем был красный свитер, черные рейтузы, белые ботинки. Я же был у него, как ассистент. Он выходил на лед, одним движением сбрасывал кожанку, я ее подхватывал и исчезал в темноте... В последний день соревнований за ужином Орлов, помню, поспорил на ящик пива с конькобежцем Иваном Аникановым, кто из них быстрее пробежит дистанцию. Договорились, что будут стартовать каждый в своих коньках, а после того, как пробегут круг, поменяются ботинками и побегут еще круг. Уже поздно вечером мы всей толпой пошли на стадион «Водник» - эту дуэль смотреть. Нашли сторожа, попросили его зажечь свет. После старта Аниканов поехал не спеша, очень вальяжно, заложив руки за спину. И обогнал Орлова на полкруга. Потом они переодели коньки. Надо сказать, что у фигуристов лезвия были более закругленные. К тому же у конькобежцев правый конек ставился чуть более смещенным внутрь – чтобы лучше работал на виражах, и ботинок не упирался в лед, а левый, напротив, смещался чуть наружу. То есть ноги с самого начала привыкали к довольно специфичной опоре. Как только дали второй старт, Петр Петрович, копируя Аниканова, вальяжно и неторопливо поехал на его коньках вперед, а Аниканов быстро-быстро заработал ногами и тут же улетел в сугроб: фигурные-то коньки не предназначены, чтобы на них по прямой ехать. Выбрался он из сугроба, бросился догонять Орлова и снова упал. Смеху было... - У вас тогда не считалось, что фигурное катание – это не очень мужской вид спорта? - Нет. Да и не могло быть такого. Потому что на каждого спортсмена тогда смотрели, как на человека, который вносит свою лепту в победу клуба, города или страны. * * * - Как получилось, что вы стали заниматься парным катанием, а не одиночным? Сейчас уже не помню, кто именно был руководителем нашей делегации, но переводчика в Париж не повезли вообще. Его работу выполнял какой-то белогвардейский эмигрант еще царских времен, который знал отдельные французские слова. Помочь нам разобраться в правилах соревнований он, естественно, не мог, поскольку уже тогда правила писали на английском. Эта поездка была, конечно, авантюрой чистой воды. Языка не знал никто из нас. Свод правил, который нам все-таки выдали перед отъездом, сопровождался каким-то совершенно диким, неизвестно где сделанным переводом. Помню, что прыжок в либелу – Flying Camel – значился там в дословном переводе: «Летающий верблюд». Никто не имел ни малейшего понятия о регламенте, начиная с того, на каком именно катке будут проводиться соревнования. А каток, как потом выяснилось, оказался на три метра короче тех, к которым привыкли мы. В Париж мы приехали впритык к выступлениям. Сразу пошли смотреть, где предстоит кататься. Основной каток был оборудован на месте старого велодрома, а поблизости от него на открытом льду тренировались танцоры. Мы тогда вообще не знали, что танцы – это отдельный вид фигурного катания, в котором уже несколько лет разыгрываются медали чемпионатов мира. Поэтому посчитали, что это катаются те, кто будет вместе с нами выступать в парах. То есть были серые, как валенки. На следующий день предстояло стартовать. Нам даже в голову не пришло, что утром могут проводиться какие-то дополнительные тренировки. То есть мы сами лишили себя возможности перестроить программы таким образом, чтобы хоть как-то приспособить их к размеру катка. Музыку для программ нам записали в Ленинграде, но в Париже выяснилось, что она должна была быть записана с определенной скоростью - на пластинках с определенным количеством оборотов. То есть, выставить нужную скорость звукооператоры могли, но надо ж было им для этого сказать, какая именно скорость требуется. А мы не имели об этом ни малейшего понятия. В итоге все выставляли вручную, на слух. Получилось чуть быстрее, чем в оригинале, но это как раз было нам на руку: давало шанс хоть как-то «уложить» программу в размер площадки. Хотя то, что мы не уложимся, я понял сразу, как только увидел каток. Даже сказал Майе, что самую длинную из наших комбинаций мы делаем до тех пор, пока не закончится лед. Если повезет, то может быть даже уложимся. Ну а если выйдет так, что недоделаем какие-то шаги, то повернем и поедем в другую сторону, как будто так и надо. - Было страшно? - Это был не вопрос страха, как такового. Мы просто не знали, что делать и как себя вести. До этого у нас с Майей были всего одни зарубежные соревнования - в Чехословакии. Но там была площадка нормального размера. Слабее соперников мы себя не чувствовали. Поддержки делали ничуть не менее сложные, да и в остальных элементах не уступали, благодаря тому, что некоторое время тренировались вместе с чехами Верой Сухонковой и Зденеком Долежалом. Они к тому времени уже были призерами чемпионата Европы и учили нас всему тому, что успели освоить сами. В Париже в парном катании выступали две группы фигуристов, по 8 дуэтов в каждой. То есть на разминке не разбежишься, не прыгнешь, ничего толком не сделаешь. Можно было только покататься. О том, чтобы смотреть по сторонам и обращать внимание на то, как катаются другие, речь даже не шла. Удивляюсь, что на том чемпионате нам с Майей вообще какие-то баллы поставили. Зато Париж мы посмотрели. Не помню уже, как и где нас там размещали, вроде бы выдали какие-то талончики на еду. Правда, пока шли соревнования, нам вообще не до этого было. А через год мы с Майей закончили кататься. Были очень хорошо готовы к сезону, но получилось так, что перед отборочными соревнованиями, которые проводились в Москве в Сокольниках, я заболел. За год до этого - в 1956-м - мы проиграли чемпионат страны Герасимовой и Киселеву, но проиграли анекдотично: выдалась такая сильная оттепель, что коньки стали вязнуть во льду. Мы с Майей прокатались хорошо. А Киселев с партнершей постоянно падал. И главный судья – очень сердобольная и жалостливая женщина – вдруг сказала, глядя на них: «Давайте не будем засчитывать падения, раз уж у нас такой плохой лед». На соревнованиях в Сокольниках разыгрывалось всего два места на какую-то поездку, поэтому я очень рвался выступать, несмотря на то, что в Москву приехал с высокой температурой, а кататься предстояло на открытом льду. Размещались иногородние спортсмены в Лужниках, и когда я оттуда поехал на каток, взяв коньки и костюмы для выступления, то до метро так и не дошел – по дороге потерял сознание. Каким образом снова оказался в гостинице, просто не помню. Уже потом в гостиницу приехал врач, что-то со мной делал, но на соревнования я, естественно, не попал. И автоматически, поскольку очень многим руководителям федерации это было на руку, мы с Майей оказались вне сборной. Хотя я искренне полагал, что те соревнования мы должны были выиграть. Тогда ведь было проще прыгать, чем сейчас: никто не смотрел, докручен прыжок, или нет, на какое ребро получилось приземление... В «Динамо» с нас тоже незамедлительно сняли зарплату, так что я оказался просто вынужден перейти на тренерскую работу. * * * - Что же вы с такими техническими задатками пошли не в науку, а в спорт? - Сначала пошел как раз в науку. На работе мне оказывал большое внимание академик Александр Николаевич Теренин – он считается основоположником разработок в области нашей инфракрасной техники, занимался исследованиями в области вакуума. Он был довольно одиноким человеком, жил с нянькой, которая воспитывала его с детства. Иногда он заглядывал к нам в гости - думаю, что за мамой поухаживать хотел. А надо мной как бы шефствовал - и во время эвакуации, и после, уже когда мы вернулись в Ленинград. Мы даже на байдарке с ним куда-то в поход ходили. Девятый и десятый классы я тогда ухитрился закончить в один год. Произошло это благодаря приятелю, который узнал, что в Петергофе есть заочная школа и экзамены там можно сдавать экстерном. Это давало возможность получить год свободного времени - до того, как в армию заберут. Мы набрали, помню, каких-то шпаргалок – никто тогда особенно за этим не следил. И успешно все экзамены сдали, после чего Теренин пристроил меня в институт Ульянова-Ленина. Проучился я там всего один семестр. Тогда я уже довольно серьезно занимался фигурным катанием. Пришел в секцию сразу после того, как мы вернулись из эвакуации. А в 1947-м уже выиграл чемпионат Ленинграда в одиночном разряде. Вскоре после этого мне сказали, что в институту физкультуры имени Лесгафта будет производиться набор в школу тренеров. Надо понимать, что это были за времена. Продукты давали по карточкам. По рабочим карточкам полагалось больше. Еще были ученические карточки и пенсионные. Но рабочие – самые «высокие». И слушателям школы тренеров выделялись именно они. Плюс – была обещана красивая спортивная форма и обувь, что тоже было жутким дефицитом. Вот и соблазнили меня. Проблема с переходом в школу тренеров заключалась в том, что справку о среднем обучении, полученную в заочной школе в Петергофе, я отнес при поступлении в институт Ульянова-Ленина. Аттестатов тогда не давали – не было такого понятия, но справку нужно было предоставить в обязательном порядке. Я снова поехал в Петергоф, соврал, что документы об окончании школы у меня потерялись и получил справку-дубликат, в которой было написано, что документы утеряны по вине администрации учебного заведения. С этой справкой меня и зачислили в школу тренеров Лесгафта. Мне тогда много помогал Панин-Коломенкин. В 1949-м, когда я закончил школу тренеров, именно Панин предложил организовать в институте Лесгафта кафедру фигурного катания. И это при том, что кроме меня в городе не было ни одного человека, кто официально мог считаться тренером по фигурному катанию. Николай Александрович подарил мне третий рукописный экземпляр своей книжки - еще до того, как эта книжка была издана. Из этой книжки я брал какие-то методические вещи, учился составлять тренировочные планы. Моя первая самостоятельно набранная группа включала в себя порядка 15-ти человек. В числе прочих там катался один из самых известных бардов страны Юра Кукин - автор знаменитой песни «А мы едем, а мы едем за туманом...». С Паниным-Коломенкиным я советовался постоянно.Помню, однажды он выслушал меня, встал, пожал мне руку и сказал: «Теперь я верю, что российское фигурное катание в опытных руках». Было очень приятно услышать от него такие слова. А в 56-м Николай Александрович умер. - Вы когда-нибудь выдели, как Панин катался? У него до самой смерти сохранялась невероятно высокая ясность мышления – он ведь прекрасно стрелял, более десяти раз выигрывал чемпионат России в стрельбе из револьвера. И до сих пор является обладателем рекорда по стрельбе из дуэльного пистолета. Правда хитрецом Панин был большим. Он всегда досконально вникал в суть правил и блистательно умел находить в них нужные лазейки. Например, первым сообразил, что в правилах нигде не сказано, что производить выстрелы спортсмен обязан при полностью заряженном магазине. И приспособился стрелять из одного и того же гнезда. Он сам заряжал гильзы: взвешивал порох и пули на аптекарских весах, сам эти пули подтачивал, создавал собственный арсенал. Один раз судьи сделали ему замечание, что он перед каждым выстрелом перезаряжает барабан, но он нашелся. Сказал: «Покажите мне правила, которые запрещали бы это делать». А ведь правила спортивных состязаний тогда были очень жесткими. Не то что сейчас в фигурном катании... * * * Вспоминая о начале тренерской карьеры Москвина, один из его первых учеников Алексей Мишин рассказывал мне: - Когда мы с Тамарой только начали кататься, Игорь Борисович постоянно искал какие-то новые идеи. Обычно люди, которые только что сами ушли из спорта не очень этим отличаются. Москвин же постоянно находился в самом разноплановом поиске. Размышлял, к примеру, так: на конькобежных коньках человек скользит лучше, чем на фигурных. В чем разница? Конькобежные коньки тоньше. Значит, и для фигурных коньков надо делать лезвия более тонкими. Как яхтсмен и буерист он знал, в частности, что полозья буеров делаются из бронзы. Сделал бронзовые коньки для Тамары, когда она еще каталась, как одиночница. Чуть позже историю о бронзовых коньках я услышала от Тамары. О том, как она перед выступлением клала эти коньки на батарею, чтобы нагрелись лезвия, а потом быстро надевала и шла на лед. И они, пока не остывали, совершенно потрясающе скользили. - Я просто знал, что внутреннюю часть подшипника, чтобы добиться лучшего скольжения, иногда делали из бронзы, - пояснил мне по этому поводу Москвин. - Вот и попробовал выточить конек из бронзовой пластины. Не знаю уж, насколько это было лучше, но коэффициент скольжения у такого конька, безусловно, был выше, чем у обычного. Проблем, чтобы сделать такие коньки, по тем временам не было. У меня имелось достаточно много связей среди инструментальщиков, к тому же основные заготовки я делал сам. Да и людям, к которым я обратился, в какой-то момент стало просто интересно, что из моей затеи получится. Поэтому и помогали охотно. Когда я впервые этим занялся, то сначала пробовал другой вариант: внутренняя часть лезвия из инструментальной ножевой стали, а внешняя - из алюминия. Но такие коньки скользили плохо – слишком жесткой получалась стальная часть. На них можно было ездить год без дополнительной заточки, но лезвия так и оставались шероховатыми – не заполировывались. А это для фигурного катания достаточно принципиально. То, что лезвия получались легче, чем другие, большого преимущества тоже не давало. Ведь основной груз на ногу дает не конек, а ботинок. Хромо-никелевый сплав, с которым я тоже много экспериментировал, обеспечивал хорошее скольжение, но плохо «держал точку». Таким образом я и пришел к выводу, что бронза – почти идеальный металл, если речь не идет о катании в очень большой мороз. На морозе бронзовые лезвия начинали «примерзать» и скольжение становилось неважным - хуже, чем у обычных. Поэтому их иногда и приходилось греть. В том сугубо техническом разговоре с Москвиным я не могла не вспомнить историю, которую много раз слышала от Олега Протопопова. О том, что он в свое время сконструировал для себя и для партнерши какие-то совершенно необыкновенные коньки и собственноручно сшил ботинки. Однако когда я спросила об этом тренера звездной пары, он лишь пожал плечами: - Не знаю. Коньки, на которых катались Мила и Олег, были английскими. Ботинки же мы всегда шили по индивидуальным меркам. У Олега была колодка, которую ему в свое время сделали в Ленинграде на ортопедической фабрике. Вот по этой колодке ему и делали ботинки. Это нормальная, довольно распространенная в те времена вещь. Такое делали для фигуристов и в Москве, и в Ленинграде. Рассуждая об уникальности своих первых учеников - Белоусовой и Протопопова - Москвин тогда сказал: - Сейчас в фигурном катании уже не осталось людей, до такой степени преданных этому виду спорта... Для людей, видевших Людмилу Белоусову и Олега Протопопова на льду в лучшие годы их выступлений, они до сих пор остались легендой. В одной из западных статей о русской паре писалось: «Людмила и Олег - это союз, который был создан на небе и не может быть разделен даже со смертью обоих партнеров. Всю свою жизнь Людмила и Олег были сообщающимися сосудами, где один черпает все необходимое у другого, дополняя его, в свою очередь, чем-то своим. Поэтому делиться с посторонними, будь то ученики или коллеги по работе, им попросту нечем: все уходит на себя, для восстановления истраченного и создания нового. От этого - конфликты с товарищами по сборной или балету на льду, в которых они видели не более чем пришельцев в принадлежащем им, и только им, микрокосмосе парного фигурного катания…»
|
Игорь и Тамара Москвины: «Лед для двоих» 
