|
|
|
|
|
||
Личное дело: Бобрин Игорь Анатольевич. Родился 14 ноября 1953 года. Фигурным катанием начал заниматься в 7 лет. С 1965 по 1980 год тренировался у Игоря Москвина. Заслуженный мастер спорта СССР. Трехкратный чемпион СССР в одиночном катании (1980-1982). Трехкратный обладатель Кубка СССР (1975, 1977, 1979). Победитель Спартакиады народов СССР (1978). Выступал за сборную СССР на пяти чемпионатах Европы и шести чемпионатах мира. Чемпион Европы (1981). Бронзовый призер чемпионата Европы-1982 и чемпионата мира-1981. Участник Олимпийских игр в Лейк-Плэсиде (1980, 6-е место). После окончания спортивной карьеры – художественный руководитель ледового ансамбля «Все звезды» (1985) и театра ледовых миниатюр Игоря Бобрина. Закончил Государственный институт физической культуры имени Лесгафта и ГИТИС имени Луначарского. Руководитель отделения «Балетмейстер фигурного катания» в ГИТИСе (1987-1997). В 1999 году выиграл интернет-конкурс в номинации «Лучший хореограф мира» в фигурном катании. Супруга – олимпийская чемпионка в танцах на льду Наталья Бестемьянова. В самом конце 70-х выдающийся спортивный журналист Станислав Токарев, до глубины души влюбленный в фигурное катание и фигуристов той эпохи, написал в одном из своих материалов: «Бывают знаменитые чемпионы. Бывают незнаменитые. Знаменитые нечемпионы тоже бывают. Одни - имена в справочниках и только там. Другие - ни результата, ни даты не вспомнить, хоть убей, а лица, а движения, а радость, которую они нам дарили, - все при нас». Вряд ли эта фраза могла прийтись кому-либо более впору, нежели одному из самых творческих учеников Москвина Игорю Бобрину. Токарев, собственно, и написал эти строки о Бобрине. Было это сразу после того, как Игорь расстался с тренером и ушел от него еще к одному москвинскому воспитаннику Юрию Овчинникову Возможно, со спортивной точки зрения карьера Бобрина могла бы вообще сложиться иначе, окажись он не в группе Москвина, а у какого-нибудь другого тренера. С другой стороны, пятнадцать лет совместной и невероятно творческой работы стали мощнейшим фундаментом для всей последующей жизни Бобрина. Он впитывал все как губка: элементы, необычную, придуманную Москвиным технику, просиживал часами за просмотрами уникальной коллекции кинопленок - и работал до остервенения. - Тот период остался у меня в памяти, как одна сплошная тренировка, - вспоминал Игорь. - При этом ни на одном занятии не помню, чтобы испытывал скуку. Москвин - не просто великий педагог, а величайший. Могу точно сказать: то, чему я у него научился, что применяется мною сейчас ежедневно, - это умение готовиться к работе. Потому что нельзя прийти на работу в ожидании, что сейчас тебя озарит какая-нибудь замечательная мысль. Еще научился тому, что ни в спорте, ни в искусстве не нужно быть эгоистом. Понял это уже после спорта, занимаясь с артистами. Совершенно неважно, что именно я в процессе обучения придумал что-то интересное, кого-то перехитрил, или, скажем, не спал ночами. Главное – конечный результат. И то, что мои артисты уверены: они могут сделать все, что угодно. Москвин не просто придумывал, но умел делать это таким образом, что все хвалили не его, а учеников. Говорили: «Надо же, какой молодец Бобрин!» Или: «Надо же, какая умница Овчинников». Это необыкновенно поднимало нас прежде всего в собственных глазах. Да и окружающие были уверены в том, что каждый из москвинских фигуристов – самородок необычайного масштаба. Взять тех же Белоусову и Протопопова: все ведь были искренне уверены в том, что они тренируются и придумывают все свои программы самостоятельно. Работать не только ногами меня тоже научил Москвин. Не помню, чтобы Игорь Борисович злился из-за невыполненного элемента или из-за недостаточно отточенного движения. Его было невозможно даже сравнить с кем-то другим, настолько творческий дух царил на тренировках. Для обязательных фигур Москвин придумал не совсем обычные лезвия. Назывались они у нас «Щучки». Игорь Борисович брал коньки на два или три размера больше, чем необходимо, стачивал их на токарном станке до такого состояния, чтобы лезвие стало почти плоским, без изгиба. И придумал методику исполнения фигур на большом ходу. До этого все фигуристы делали их мелко, медленно. И Волков, помню, еле-еле ехал, и Четверухин. Это было новаторством на уровне изобретения новой «школы». На хорошем льду плоский конек давал очень ровную и четкую дугу. Другое дело, что на высокой скорости приходилось гораздо внимательнее следить за тем, чтобы попасть в рисунок фигуры. Но все те, кто катался у Москвина, рисовали эти фигуры в два или три раза крупнее, чем те, кто тренировался в Москве. Судьям не приходилось даже нагибаться, чтобы рассмотреть все эти «восьмерки» и «параграфы». Были смешные случаи. Перед стартом каждому фигуристу полагалось руками показать ось, по которой он будет выполнять фигуру. В зависимости от этого судьи занимали положение на льду – так, чтобы было удобно следить за фигурами, но при этом не мешать спортсмену. Я однажды приехал на какие-то международные соревнования, показал ось, приготовился к отталкиванию, и тут один из наших судей вдруг кинулся к своим иностранным коллегам и закричал: «Отойдите все немедленно! Он сейчас вас просто сметет!» Наше расставание с Москвиным происходило довольно болезненно. А если искренне сказать - трагично. Однажды в нескольких фразах он намекнул мне на то, что у него появились сомнения относительно моих возможностей добиться чего-то большего. Я на тот момент был двукратным чемпионом СССР, уже выезжал на первенство Европы, а на своем первом чемпионате мира занял седьмое место. Другими словами, во мне бушевало столько амбиций, мне так хотелось больших побед, я чувствовал в себе столько сил, что сомнения Москвина меня буквально подкосили... Чемпионом Европы Бобрин стал в 1981-м, официально тренируясь у Юрия Овчинникова. Но примерно тогда же сказал: - Я точно знаю, что простился со своей спортивной карьерой, когда во мне кончился весь ненаписанный на бумаге план, по которому меня тренировал Москвин. Как только запас, который в меня вложил Игорь Борисович, был исчерпан, я оказался выжат полностью. * * * Вспоминая о том разрыве много лет спустя, Тамара Москвина рассказывала: - На самом деле даже не знаю, почему они расстались. В свое время мы все были очень дружны, много времени проводили вместе. Сейчас воспоминания носят скорее отрывочный характер. Помню, например, как родители Бобрина каждый год приглашали моего мужа за грибами и за рыбой - у них был деревенский дом в грибных местах. Однажды Москвин и отец Бобрина поехали туда вдвоем на нашей первой машине, «Москвиче» горчичного цвета, которую мы купили незадолго до этого: раньше не на что было покупать. И они перевернулись по дороге. Долго все тогда подтрунивали, что на самом деле они ездили пиво пить, а не за грибами. В нашей группе было принято вместе справлять дни рождения, Новый год. Если оказывались не дома, а на каких-то сборах, новогодний вечер планировали особо. Мы с Бобриным всегда составляли поздравления всем ребятам. С пожеланиями. Считалось, что Игорь - настоящий поэт, а я - стихоплет. Разыгрывали какие-то сценки, пили шампанское. У нас до сих пор сохранилось шутливое посвящение туалету, которое Игорь написал много лет назад на нашем самом первом дачном участке и вырезал на деревянной доске. На дачу мы тоже ездили всей группой, ребята постоянно помогали что-то корчевать, строить. И туалет у нас был, как у всех - на бетонном кольце. Полностью это стихотворение я сейчас уже не вспомню, но смысл был в том, что, мол, прошло много лет, а участок все мужает и растет и дом вырос, прежним остался лишь туалет. И заканчивался стих словами: «На севере Канарских островов давно таких не строят санузлов». Когда появилась новая дача, мы сняли эту дощечку, покрыли лаком, и она висит в туалете уже как реликвия - с автографом Бобрина. Несмотря на потрясающее чувство юмора, Игорь был очень ранимым, его легко было обидеть, и тогда он сразу замыкался в себе. Очень долго переживал. Собственно, и муж такой же. Не исключаю, что именно это и стало причиной расставания. Оба - одинаковые по характеру, чувствительные, ранимые. Одинаково реагируют на невнимание. Возможно, ни один, ни другой не хотели в какой-то ситуации уступить. Вот и разошлись. Но отношения между нами остались очень хорошими. Мне, например, всегда было безумно приятно видеть, как Игорь исполняет элемент, который много лет назад придумала я. Сама не смогла реализовать его на практике, а он сумел. Этот элемент так и называется - бобринский. Такой необычный переворот в горизонтальной плоскости. Ну и, конечно, его знаменитая пародия на парное катание родилась в наблюдениях за нашей с Алексеем Мишиным парой. Когда я впервые задумалась, что хорошо бы сделать для Лены Бережной и Антона Сихарулидзе какую-то необычную программу, мне пришел в голову образ Чаплина, который когда-то блистательно воплощал на льду Бобрин. Сама я человек не очень творческий. Когда-то ставила программы самостоятельно, но при этом отдавала себе отчет в том, что чаще руководствуюсь не творческими соображениями, а элементарной логикой. Тем, чтобы элементы не нарушали инерции движения, и так далее. Работа с театральным балетмейстером тоже имеет свои сложности. Случается, что спортсмены не всегда могут понять не до конца оформленную идею, а сам постановщик не всегда понимает, что спортсменам прежде всего должно быть удобно кататься. А значит, хореографу неизбежно приходится чем-то жертвовать. Ведь как ни крути - катание главное. Поэтому и не было сомнений, кого приглашать в качестве хореографа для Лены и Антона. Не только потому, что Игорь - человек потрясающих человеческих качеств. У него всегда было возвышенное чувство творческой работы. Мы ведь, будучи спортсменами, застали те хорошие годы, когда творческая сторона превалировала над всем остальным. Сейчас спорт изменился: не так много времени на постановку каждой конкретной программы, выросла сложность, а это требует более основательной технической работы, бесконечных повторений элементов. Возможно, сама жизнь - как у спортсменов, так и у тренеров - стала более суетной. Меньше остается времени, которое можно посвятить творческой мысли. А тогда мы постоянно собирались вместе, обсуждали разные направления, спорили до хрипоты. И когда спустя много лет я начала работать с Бобриным, то поймала себя на мысли, что мне очень комфортно с ним работать. В том числе и потому, что он работает именно так, как когда-то - мой муж. * * * В том, что Бобрин способен говорить о Москвине часами, я убеждалась неоднократно. Это были даже не интервью, а просто отрывочные воспонимания, перетекающие то в смешные, то в грустные рассказы. Однажды, когда я сидела в гостях у Бобрина и Бестемьяновой, Игорь в очередной раз начал рассказывать о тренере: - У меня с датами полный швах: не помню, когда я к Игорю Борисовичу пришел, в каком году... Но помню, что это был шок. Предложение работать вместе последовало от Москвина моим родителям и звучало, насколько я знаю, так: «Приводите мальчика». - Когда я пришел и увидел тех одиночников, которые катались в группе Москвина – Володю Куренбина, Юру Овчиникова, других спортсменов – я сразу почувствовал в них принадлежность к совершенно особой, «москвинской» ячейке. Я ведь занимался фигурным катанием и до этого. Приходил на тренировки, работал, уходил... У Москвина же понял, что тренировка никогда не заканчивается с окончанием работы на льду. Ребята никогда не расходились по домам сразу. Продолжали обсуждать с тренером какие-то свои проблемы, абсолютно не боялись высказываться. Именно тогда я почувствовал, хоть и был самым младшим в группе, что во мне начинает зарождаться смутный интерес как к тому, что происходит вокруг, так и к личности Москвина. И понял, что меня ожидает какое-то очень интересное будущее. Потом это подтвердилось на практике. Все, что Москвин творил на тренировках, было непрерывной, но хорошо подготовленной импровизацией очень профессионального человека. Тогда еще существовали обязательные фигуры. Достаточно нудные для отработки. Мы чертили их на льду с семи-восьми часов утра. Если у кого-то что-то не получалось, Игорь Борисович подходил и вынимал из кармана громадную связку ключей. Как я тогда предполагал, это были ключи от всего сразу: от квартиры, от машины, от дачи, от тренерской раздевалки – все очень большие, советского образца. Москвин опускался на четвереньки, усаживал рядом с собой спортсмена и начинал этими ключами чертить на льду положение тела, направление движения, то есть детально объяснял, в чем именно заключается ошибка. Как бы подводил спортсмена к пониманию того, как можно эту ошибку исправить. При этом он никогда не делал примитивных словесных указаний, типа: руку отведи сюда, ногу – туда, а превращал разбор каждой ошибки в игру-головоломку. Заинтересовывал спортсмена в том, чтобы он сам ее решил. Иногда он проводил соревновательные тренировки. Мы все вместе придумывали шаги, выучивали шаги друг друга, а потом соревновались, кто лучше их сделает. Игорь Борисович частенько притаскивал нас к себе домой и ставил кинопленки прежних лет. Мы смотрели, как катались Джон Петкевич, Пегги Флемминг, Ханна Машкова, какие-то совсем забытые фигуристы, о которых у нас в стране вообще никто никогда не слышал. Видимо, Москвин снимал многое еще тогда, когда ездил на соревнования с Белоусовой и Протопоповым. Потом мы переносили на лед то, что видели на пленках, а окружающие диву давались: как необычно ленинградская школа катается... Тогда я впервые задумался о том, что все новое – это не что иное, как хорошо забытое старое. Как катался сам Москвин, я никогда не видел. Игорь Борисович не показывал этих пленок, не знаю, есть ли они вообще. Возможно, тренер просто боялся, что мы начнем смеяться, и тем самым его авторитет в наших глазах пошатнется. Когда мы с Наташей работали на проекте «Звезды на льду», я впервые увидел, как катается ровесник Игоря Борисовича Сергей Кононыхин. И с удивлением понял, что все его замашечки на льду – это замашечки двукратного олимпийского чемпиона 50-х годов прошлого века Дика Баттона, катание которого мы много лет назад видели на пленках у Москвина... Каждый раз, когда я при ходил на тренировку, меня не покидало впечатление, что Игорь Борисович, вместо того, чтобы спать ночью, сидит и придумывает все новые и новые идеи. А на катке вываливает их на нас. Увлечь работой группу достаточно юных пацанов, которым и в хоккей хочется проиграть, и похулиганить – не так просто. А он умел. Когда я появился в группе Москвина, у него еще катались его жена Тамара с Алексеем Мишиным. Они тренировались на маленьком каточке, залитом прямо в церкви на Васильевском острове, где лед был размером 25х25 метров. Как потом чисто технически все это переносилось на «большой» лед я не знаю, но те тренировки запомнил хорошо. Помню, как они делали какие-то поддержки. На одном из летних сборов в Гаграх, где мы жили в гостинице с очень длинной лестницей к морю, по которой нас заставляли бегать вверх с девочками на плечах, Тамара и Леша по какой-то причине разругались вдрызг. И Мишин, которому нужно было продолжать силовую работу, на одной из тренировок неожиданно сказал мне: «Или сюда, пацан! Я буду с тобой поддержки делать». Эти поддержки мы делали несколько дней подряд по 30-40 раз за тренировку, после чего я прекрасно понял, как и что ощущает в этот момент партнерша. * * * На мой вопрос, что именно отличало Москвина от других тренеров, Бобрин ответил очень коротко: - Все! Если у Станислава Жука любое отступление спортсмена от рисунка программы считалось преступлением, то Москвин допускал и поощрял любую импровизацию, если та получалась органичной. Слушая его парусные рассказы, я понимал, что в душе Игорь Борисович – очень большой романтик. Он постоянно вытаскивал нас на какие-то не связанные с тренировками мероприятия, которые потом каким-то необъяснимым образом пригождались нам в жизни. Однажды мы во время крымского сбора вместе с ним отправились в поход в горы. Заблудились, попали под камнепад. Я до сих пор помню, как огромный камень свалился откуда-то сверху и раскололся прямо у моих ног. В том же походе мы в поисках дороги забрели на пасеку и двух ребят сильно покусали пчелы. Это были серьезные, мужские походы. Сейчас это вспоминается, как жесточайший экстрим, но Москвин шел на это сознательно: тащил в такие ситуации, чтобы мы мужали не только на льду, но и в жизни. Помню, как во время одной из летних тренировок мы ездили вдвоем по Приозерскому шоссе. Тренер на своем стареньком «Москвиче», а я - рядом по песку на гоночном велосипеде. Это были очень тяжелые тренировки. Я ненавидел их, жутко раздражался, злился, но каждый раз, когда доезжал до финиша, чувствовал себя настоящим мужчиной. В Череповце на одном из постоянных зимних сборов фигуристы жили в ста метрах от катка – в гостинице «Ленинград». Все передвижения сводились к маршруту каток - гостиница - каток. Москвин вытаскивал нас на речку Шексну – ходить на лыжах. Однажды устроил соревнования и сказал: кто первый придет на лыжах в гостиницу, тот будет освобожден от утренней тренировки обязательных фигур. Я сломал тогда лыжу, и дошел до гостиницы на одной. Но пришел первым. Устал так, что потом три дня с трудом вставал – до такой степени забились мышцы ноги. А когда шел, вообще не думал об этом. Думал лишь о том, что должен прийти первым. У Игоря Борисовича существовали какие-то лирические минуты. Это очень важно на самом деле, что в памяти всплывают не только лед и технические задания, но и другое – то, что вырисовывает Москвина с какой-то совсем другой стороны. У них с Тамарой была дача. По-моему, в Лебяжьем. Там есть озеро, где во время ежегодных перелетов останавливаются лебеди, когда не могут больше лететь. Когда я в самый первый раз ехал к нему на дачу, то видел этих лебедей. Их там были тысячи. Под этим впечатлением я тогда сочинил стихи и записал их на внутренней стенке деревянного туалета. Не помню уже, что это были за стихи. А когда Москвины переезжали с той дачи на новую, Игорь Борисович заставил Тамару вырезать эту часть стены и взял ее с собой, чтобы повесить уже на новой даче. Кому бы еще такое пришло в голову? Но такие поступки и были тем самым, что накрепко привязывало людей к Москвину какой-то душевной близостью. - Постоянная конкуренция в группе не создавала дискомфорта? - Отношения со спортсменами у Москвина были выстроены очень мудро. В его группе никогда не было никаких проявлений «дедовщины». Он как-то умел уравнивать нас в возрасте и даже самые разгромные замечания делать так, что никто не чувствовал себя несправедливо ущемленным. Никогда не делил группу на сильных и слабых, на опытных и новичков. Не имел любимчиков. Поэтому и обид не возникало. Единственное преимущество, которое имел Юра Овчинников, как лидер группы, заключалось в том, что центральная «ось» катка оставалась всегда за ним, независимо от того, проспит Юра утреннюю тренировку, или нет. Это был неписаный закон, который распространялся на всех спортсменов и существовал на всех катках. В сборной эта центральная «ось» долгое время была за Сергеем Волковым, потом – за Володей Ковалевым, потом – за Овчинниковым, потом и я до нее добрался. Другие тренеры всегда внимательно следили за тем, что происходит у Москвина. Когда я уже дорос до серьезного уровня, со мной в качестве хореографа работал артист Мариинского театра Юрий Потемкин. Ему Игорь Борисович разрешал то, что обычно хореографам не дозволяется. Например, когда ставилась программа и вчерне «разбрасывались» элементы, Потемкин всегда сидел на трибуне и наблюдал. Иногда вклинивался в постановочный процесс, начиная рассказывать мне о том или ином образе, о творчестве композитора в целом, о том, какие балеты ставились на его музыку, кто из великих танцовщиков танцевал ту или иную партию - Москвин любил ставить программы на музыку балетных спектаклей, которые шли в драматических театрах. Пока Потемкин рассказывал это, я стоял в коньках с другой стороны борта и слушал. Возможно, Игорь Борисович видел, насколько серьезно я воспринимаю рассказы Потемкина и понимал, что нельзя упускать возможность такого общения. Считал это настолько важным, что был готов отнять – и отнимал - тренировочное время у самого себя. Именно на льду, в момент работы над программой, а не где-нибудь в раздевалке. Насколько велики были те жертвы со стороны тренера я понял значитально позже, когда сам стал работать хореографом с другими тренерами. Время на льду всегда настолько ограничено и настолько дефицитно, что далеко не всякий специалист дозволяет хореографу это время отнимать. Тем более, что технические требования к программам жестко расписаны и постоянно растут. Но то время, когда произвольная программа была по настоящему произвольной – дозволяющей спортсмену делать все, что он хочет – я до сих пор вспоминаю с ностальгией. Именно тогда рождались многие элементы, в том числе и те, что я придумал сам, потому что сама обстановка способствовала этому. Бобринский переворот, вращение в «пистолетике», каскад прыжков с вращением в разные стороны – многие из этих элементов никто не может повторить до сих пор. Москвин же постоянно провоцировал нас. Говорил, что мы должны отличаться от остальных. Любил повторять: «Вам нужно уметь доказывать свою силу результатами. Просить за вас я никуда не пойду». Вроде бы – шаблонная фраза, но это был его стиль жизни от которого он не отступал ни на шаг. При этом Москвин очень нас любил и никогда не обижался на розыгрыши. Была знаменитая история, когда он несколько раз покупал себе новые ботинки для работы на катке вместо стареньких фетровых ботиков, которые носил лет десять. Покупка новой обуви у Игоря Борисовича превращалась в целую процедуру. Ему обязательно нужно было рассмотреть все швы, стельки, подошвы, шнурочки... На следующий сбор в Запорожье Москвин снова приехал в старых ботиках. Через пару дней купил новые, а старые выбросил. Мы их снова вытащили и снова подложили в чемодан. Так он покупал себе ботинки несколько раз. И каждый раз после того, как мы их «возвращали», неизменно приходил в этих стареньких ботиках на тренировку, показывая нам, что шутку заметил и оценил. - Почему от него ушел Юра Овчинников? - Вполне допускаю, что я слишком сильно наступал ему на пятки. Потом ведь было и другое: когда Игорь Борисович сказал, что я должен найти себе какого-то другого тренера, то порекомендовал как раз Овчинникова. Уже под руководством Юры я стал чемпионом Европы. Много лет спустя понял, что этот титул на самом деле был завоеван благодаря совокупности нескольких моментов. Той технической основы, которую мне дал Москвин, стержню и навыкам, которые он во мне воспитал, и, безусловно, влиянию Юры с его идеями и свежести восприятия, которая у меня появилась благодаря смене привычной обстановки. Я лишь недавно впервые посмотрел то свое выступление в Инсбруке в 1981-м и с удивлением увидел, что откатался практически безошибочно. И это – при том, что Москвина на тот чемпионат не послали, поскольку официально он уже перестал быть моим тренером, а Юру не послали, посчитав, что он это право еще не заработал. Еще помню, как в 1977-м мы приехали в Хабаровск на акклиматизационный сбор перед чемпионатом мира в Японии. А за день до вылета в Токио меня по приказу председателя Спорткомитета СССР Сергея Павлова заменили на Юру Овчинникова. Юра уже катался не у Москвина, поэтому нас с Игорем Борисовичем отправили домой вдвоем. Мы сели в самолет, он разогнался, взлетел, и, оторвавшись метра на полтора от полосы, снова на нее упал – что-то испортилось в двигателе. Всех пассажиров тут же высадили, отвели в какую-то крохотную неотапливаемую кибиточку прямо в аэропорту, где было дико холодно. Как только мы туда вошли, Игорь Борисович направился к буфетной стойке, заказал два стакана водки и поставил один стакан передо мной со словами: «Пей!» Честно скажу, в таких количествах я не пил водку никогда в жизни. Попробовал отказаться и тогда, но Москвин повторил: «Пей!» И добавил что-то вроде: «Лучше сейчас при батьке выпить, чем потом портвейном в парадном баловаться». Помню, как я давился этой водкой, но пил. Только потом, значительно позже понял, что это был единственный способ как-то снять стресс и избежать простуды. Москвин-то в отличие от меня сразу понял, что нам тогда грозило. И каким чудом мы вообще избежали чудовищной катастрофы, которая была совершенно реальна, если бы самолет успел пролететь хотя бы на несколько секунд дольше. Вот так первый раз в жизни я выпил вместе с тренером.
|
Игорь и Тамара Москвины: «Лед для двоих» 
