|
|
|
|
|
||
Личное дело: Куренбин Владимир Иванович. Родился 15 мая 1946 года. Мастер спорта международного класса. Специализация – одиночное катание. Тренер – Игорь Борисович Москвин. Двукратный серебряный призер чемпионатов СССР (1963, 1969). Бронзовый призер чемпионата СССР (1968). Двукратный серебряный призер КУбка СССР (1969-70). Бронзовый призер Спартакиады народов СССР (1966). Чемпион Всемирной Универсиады в Инсбруке (1968). Бронзовый призер Универсиады-1966 в Турине. Участник чемпионата Европы в Вестеросе (1968, 10-е место) Водитель, доставивший меня к старинному особняку в центре Санкт-Петербурга из аэропорта «Пулково», нажал комбинацию цифр на домофоне, и массивная дверь загрохотала металлом. Поднявшись на этаж, мы вошли в квартиру, стены которой были от пола до потолка увешаны картинами. Где-то в дальнем конце невероятно длинного коридора уходила куда-то наверх винтовая лестница. Мой провожатый окликнул кого-то невидимого в недрах квартиры, и сверху неожиданно раздался глухой голос: «Да-да, провожу, конечно. Владимир Иванович уже ждет...» Пройдя анфиладу комнат, плотно уставленных стеклянными витринами, старинными зеркалами, полотнами всех размеров и антикварной мебелью, я, наконец, увидела человека, ради которого приехала в Питер. Невысокого, кряжистого, с пронзительным, цепким взглядом и весьма органичной в этом антикварном интерьере сединой. Впрочем, достаточно было беглого взгляда на лицо и руки, чтобы понять: в молодости мой визави был отчаянно рыжим. Сама не знаю почему вдруг, фактически уже закончив работу над книгой, я захотела встретиться с Владимиром Куренбиным. От фигуристов одного с ним поколения не раз слышала: «О чем с ним разговаривать? Он ведь давно отошел от фигурного катания. Имеет в городе сеть гостиниц, свою антикварную галерею. Но вряд ли расскажет что-либо интересное». Наверное все-таки сыграла свою роль та невероятно теплая интонация, с которой Игорь Борисович Москвин слегка протяжно произносил юношеское прозвище своего ученика в наших беседах: «Цы-ыпа...». И вот теперь я ошарашенно крутила головой по сторонам, впечатленная столь высокой концентрацией чистого искусства в одном пространстве, и совершенно не представляла, с чего начать разговор. Куренбин начал его сам. Наблюдая за моей реакцией, негромко сказал: - Успех в антикварном бизнесе – он не от человека зависит. Это где-то там определяется, - он поднял глаза к потолку. – Свыше. Как антиквар я удачлив, безусловно. Началось это увлечение с того, что в пяти или шестилетнем возрасте стал собирать монеты. Менял их за этикетки какие-то. Всегда интересовался живописью, хотя никто никогда в нашей семье этим не увлекался. Как и антиквариатом. Уже после того, как я закончил кататься и стал работать в балете на льду, чтобы шел рабочий стаж, приходилось по семь месяцев проводить на гастролях. Естественно, я терял клиентов, не было времени работать с ними напрямую, приходилось обращаться к дилерам. А в 1987-м я оформил пенсию и с этого времени стал заниматься только искусством. Знаний у меня намного меньше, чем у других антикваров, но по значимости коллекций я занимаю в Питере лидирующие позиции. А возможно и в Москве. Например, знаю точно, что коллекция модерна Барбары Стрейзанд и близко не идет в сравнение с моей. При том, что возможностей у нее несравнимо больше. А вот в фигурном катании... Не тем видом спорта я все-таки занимался. Вот если бы это был настольный теннис... В этой игре я даже сейчас - в своем возрасте - показываю неплохие результаты и даже способен прибавлять. - Каким же ветром вас в фигурное катание занесло? - В 1951 году папа поехал в Чехословакию работать военным атташе. В Прагу. Там я начал заниматься – у тренера, который впоследствии работал с четырехкратными чемпионами мира в танцах на льду Евой и Павлом Романовыми. Спустя 11 лет, когда я уже тренировался у Москвина и в 1963-м приехал на турнир «Пражские коньки», мы совершенно неожиданно встретились с этим тренером на катке и как раз вспомнили, как я совсем маленьким мальчиком у него катался. Другое дело, что Ева с Павлом уже были к тому времени чемпионами мира, а я – никем. Занял на тех соревнованиях второе место проиграв Ондрею Непеле. Переживал страшно, что какой-то шибздик у меня выиграл. Мне-то было уже 17 лет, а ему – 13. У Непелы к тому же были совсем крошечные прыжки. Мы-то все прыгали высоко, Игорь Борисович учил, что нужно не просто все положенные обороты скрутить, а непременно выполнить прыжок «с зависом» – был такой термин. Прыжками тогда вообще многие наши фигуристы отличались. Был такой Лев Михайлов, про которого двукратный олимпийский чемпион Дик Баттон говорил, что он прыгает его фирменный прыжок «Баттон» лучше него самого. Сказать, что Михайлов прыгал выше борта, это вообще ничего не сказать. Он разгонялся, как умалишенный, как только мог. И летел... Каким образом я у него выиграл в 1963 году на чемпионате СССР, вообще не понимаю. В 1961-м я уже вовсю осваивал тройные прыжки. За год до этого Олег Протопопов приехал с Олимпийских игр из Скво-Вэлли и стал меня учить прыгать тройной тулуп - прыжок, которого в те времена у нас в стране вообще никто себе не представлял, включая Москвина. У Игоря Борисовича в те времена уже были какие-то киносъемки, которые он делал на всех соревнованиях, но тулуп там никто не прыгал. Сам Олег выполнить этот прыжок тоже не мог, но видел, как это делают другие. И взялся вместе с Москвиным объяснять мне, как нужно прыгать. Смешно, но тулуп я тогда выучил. Потом стал учить сальхов и риттбергер. Кстати, австриец Эммерих Данцер стал в 1965-м чемпионом мира вообще без тройных прыжков. Тренировались мы в те времена по 12 часов в день – сейчас такое и представить себе невозможно. Ездили по разным каткам, иногда Москвин выпускал меня на лед, когда там катались Белоусова и Протопопов – у них было четыре часа индивидуального льда. Во время сборов, которые обычно проводились в Москве в пансионате ЦСКА, первая тренировка начиналась в пять утра. До девяти мы катались, потом освобождали лед хоккеистам, а сами ехали на Стадион Юных пионеров. Оттуда – на открытый каток в Сокольники. И уже вечером возвращались на вторую тренировку в ЦСКА. Так и набиралось часов 12. Если Москвин не был занят, он ездил вместе с нами. И мы, и хоккеисты ЦСКА жили на тех сборах в таких условиях, что сегодня никому не объяснить. Туалет и душ в конце коридора, из мебели, помимо четырех кроватей, в комнате один шкаф стоит – даже тумбочек нет. Мы, питерцы, вообще жили в одной комнате вшестером. Я и Леша Мишин спали по обе стороны двери, а у окна располагались Игорь Борисович с Тамарой и Саша Гаврилов с женой. И ведь никто ни с кем не ссорился. Не помню во всяком случае чтобы между нами случались какие-либо скандалы. Потом уже, когда группа стала разрастаться, в ней появились девочки, пришедшие от других тренеров, в том числе и московских, начались какие-то конфликты. Но это позже. А когда катался я, то чувствовал себя безо всякого преувеличения членом одной большой семьи. Москвин был для нас не только тренером, но и великолепным воспитателем. Мы полностью ему доверяли. 12 лет он меня тренировал и никаких мыслей о том, чтобы уйти к другому специалисту у меня не появлялось ни разу. * * * - В Питере Игорь Борисович жил со своей семьей на Петроградской, - продолжал рассказывать Куренбин. - В каких-то жутких условиях, даже без ванной. Они топили печь дровами, ходили мыться в городскую баню. Игорь Борисович, правда, воспринимал это очень легко и постоянно иронизировал по этому поводу, но ведь был уже ведущим тренером сборной. Тренерский энтузиазм Москвина был совершенно невероятным. Помню я каждый день приходил до школы во дворец пионеров на каток, который был залит в «колодце» между домами. Москвин приезжал туда на первом трамвае к семи утра. И постоянно говорил мне: «Нужно создать задел. Для того, чтобы ты на следующий год всех обыгрывал, надо уже этой весной быть во всех компонентах сильнее, чем твои соперники. Если будешь на две головы выше, обязательно выиграешь». Я возражал ему: «Так ведь не ставят меня выше?» Он отвечал: «Значит надо быть еще лучше, чтобы ставили. Если кататься на равных, москвичей ты не обыграешь никогда ». Не помню, кстати, чтобы у кого-то из учеников Игоря Борисовича была ангина, или что-то простудное – мы не делали соперникам таких «подарков». Никому даже в голову не приходило, что можно пропустить несколько дней тренировок. При этом Игорь Борисович еще занимался своим парусным спортом. Помню, я постоянно думал по этому поводу: «Куда он, старик, на этой яхте прется? Зачем ему эта Норвегия? Лучше бы с нами занимался» Ему ж тогда было 30 лет, а мне 14. Москвин вообще был умелец: руками мог сделать все. Сам точил нам коньки, кроме него и Станислава Жука этого никто не делал. Помогал даже легкоатлетам – подтачивал и подправлял им шесты для прыжков. Тогда историю замяли. В 1961-м Орлова вызвали в Спорткомитет на дисциплинарный разбор уже по другому поводу: стало известно, что помимо работы со спортсменами он дает частные уроки за деньги. Петр Петрович не растерялся. Сказал: «Это – мой труд. Берет же репетитор деньги за уроки математики или иностранного языка?» С Орлова все-таки сняли звание заслуженного тренера СССР, и он уехал из Ленинграда в Киев. Добился, чтобы там за год построили дворец спорта, организовал балет на льду, причем этот балет начал существовать когда еще никакого льда и в помине в Киеве не было. Я помню, спросил его: где он артистов для балета находит при том, что в Киеве в те времена вообще фигуристов не было. Он мне ответил: «Зато есть склонные девочки. Те, что на склонах Днепра летом загорают». Еще был случай, когда уже после моего ухода из спорта я начал работать тренером и в 1971-м привез на юношеское первенство союза в Киев своих спортсменов. Их всех засудили жутко. Я чуть не плача подошел к Орлову, говорю: мол, это же нечестно! А он отвечает: «Володенька, ты же сам много лет занимался фигурным катанием. Нечестно говорить о честности в нашем виде спорта». * * * - Вы знаете о том, что были единственным учеником Москвина, за которого он ходил просить к вышестоящему начальству? – спросила я Куренбина. - Знаю, - ответил он. – Знаю и то, что Игорь Борисович даже плакал на том тренерском совете, где в 1969-м решалась моя судьба. Когда меня так и не включили в списки сборной, он заплакал, встал и ушел. Там на юбилее, помню, к Москвину подошел Олег Васильев, и я сказал: вот, мол, ваш любимый ученик идет. Москвин засмеялся: «Самый любимый – это ты». Еще на том юбилее какие-то красивые слова говорил президент федерации фигурного катания Валентин Писеев. И мне почему-то очень захотелось подойти к нему прямо на сцене и напомнить, как в 1989-м он вообще отстранил Москвина от работы – в 60 лет. Потому что формально это был пенсионный возраст. - В Игоре Борисовиче было сильно развито чувство справедливости? - Очень. Я хорошо помню, как в 1966 году занял второе место после Ондрея Непелы на турнире Nouvelle de Moscou – были такие международные соревнования в те времена, причем считались очень престижными. На российском уровне я в том году вообще все соревнования выигрывал. Причем очень убедительно. До того, как выступить на тех соревнованиях, мы планировали поучаствовать в турнире «Пражские коньки». Помню, уже перед самым вылетом мы стоим с Лешей Мишиным, разговариваем, потом я наклоняюсь, чтобы взять сумку с коньками и костюмами, а сумки нет. Украли. А на следующий день лететь. Я потом очень часто думал: кто мог взять мои коньки? Как ни крути, получается, что кто-то из своих. На чужого человека обратили бы внимание непременно. Версию о том, что у меня украли вещи, чтобы их перепродать, я отмел сразу: продать кому то другому в те времена коньки и костюмы было совершенно невозможно. Нашли бы без проблем. Видимо, кому-то было очень выгодно, чтобы я не смог кататься. Меня все равно привезли тогда в Прагу, и я за день раздобыл себе новые английские коньки – в этом отношении всегда был очень пронырливый. Но в соревнованиях я не выступал. Писеев, который тогда, если не ошибаюсь, только-только стал ответственным секретарем федерации фигурного катания, сказал: мол, не нужно Куренбину в таком состоянии кататься, пусть Сергей Четверухин вместо него выступит. Серега выступил, но никакой угрозы для себя я в этом не видел. Знал, что катаюсь намного сильнее. А вот на турнире Nouvelle de Moscou произошло следующее: все судьи ставят меня на второе место – после Непелы, а у нашего арбитра я вдруг оказываюсь пятым. Вот тогда Москвин в первый раз не выдержал: не видя того, что я стою неподалеку, он подошел к арбитру, который помимо всего прочего был председателем судейской коллегии, и говорит ему: «Серега, до сегодняшнего дня я считал, что ты просто дурак. А сейчас вижу, что ошибался. Ты - подлец». Вот и все. В январе 1967 года перед чемпионатом Европы в Любляне всем нам предстояло выступить в отборочных соревнованиях в Воскресенске. Претендентов в одиночном катании на одно-единственное место в сборной было трое: я, Валерий Мешков, который к тому времени уже успел поучаствовать в пяти чемпионатах Европы и четырех чемпионатах мира, и третьим номером считался Сережа Волков. Мы и готовились втроем – Четверухина даже на сборы не вызывали. Перед произвольной программой Мешков ухал в Москву – у него поднялась температура. То есть, я был просто обязан выигрывать те соревнования. И тут начался форменный цирк. По существовавшим тогда правилам тот, кто катался первым в сильнейшей разминке, мог разминаться в предыдущей группе. Что я, собственно, и решил сделать. Когда вышел на лед и начал заходить на первый прыжок, Писеев вдруг взял микрофон и говорит: «Куренбин, покиньте лед. Вы катаетесь в следующей группе». Естественно, я остановился, поскольку настрой на прыжок был сбит, снова начал заход, и Писеев снова: «Куренбин, покиньте лед...». Так продолжалось до конца разминки, на которой я так и не прыгнул ни одного прыжка – только эмоции растратил. Вышел на разминку уже в своей группе и снова слышу из динамиков голос Писеева: «Куренбин, немедленно покиньте лед, вы уже катались на предыдущей разминке». Я всегда был необыкновенно спокойным на соревнованиях. Однажды во время обязательных фигур даже заснул и пропустил свой выход. А ведь многих фигуристов перед «школой» трясло так, что некоторые по три ночи накануне не спали. Но тогда Писеев меня капитально вывел из себя. Я вышел на лед заведенным, два раза упал, чего со мной до этого не случалось ни разу в жизни, и проиграл Четверухину одним судейским голосом. Вот так он поехал в Любляну. Выступил там не бог весть как, занял пятое место, а когда вернулся, его уже начали на всех «внутренних» соревнованиях безоговорочно ставить выше меня, как бы мы ни катались. В том числе и в обязательных фигурах. В 1968-м я еще выступал, даже поехал на чемпионат Европы в Вестерос, но мне не шили олимпийскую форму. Все ходили на примерки, а я – нет. Нетрудно было понять, что на Олимпийские игры я не поеду ни при каких условиях – какое бы место на чемпионате страны ни занял. - Для вас это было ударом? - Уже нет. Ударом стало, что не попал в 1967-м на чемпионат Европы. В 1964-м, кстати, я вполне мог попасть на Олимпийские игры в Инсбрук. Но меня не взяли – посчитали, что слишком молод. А в 1968-м сказали, что уже старый. И отправили в Инсбрук на зимнюю Универсиаду. Неожиданно для многих я выиграл там золотую медаль. Впервые в истории отечественного фигурного катания. На чемпионате Европы меня тогда никто не ждал, включая моего тренера. Показательные выступления на Универсиаде в Инсбруке закончились поздно ночью в воскресенье, самолет из Инсбрука в Вену улетал тоже в воскресенье в 9.30 вечера, и я, соответственно, на него не успевал. А соревнования на чемпионате Европы в Вестеросе начинались в 7 утра во вторник. Я по собственной инициативе дозвонился до российского посольства, его сотрудники взяли мне билет, в шесть утра я сел на автобус, доехал на нем до Мюнхена, оттуда самолетом Мюнхен – Франкфурт – Копенгаген – Стокгольм, в Стокгольме меня встретили представители тамошнего советского консульства, и в два часа ночи я был в Вестеросе. Разбудил Игоря Борисовича, он был в шоке, когда меня увидел. Другое дело, что в Инсбруке я отдал соревнованиям довольно много сил и эмоций. Хочешь – не хочешь, а спад после таких выступлений всегда есть. Плюс – очень тяжелый день переезда: почти сутки в дороге. Короче, я вышел в семь утра на лед, и понял, что не вижу следа от конька – настолько уставшие глаза и непривычное освещение. Занял в фигурах только пятое место. Мишин и Москвина тогда выиграли у Родниной и Уланова – каким-то образом заняли общее второе место за Белоусовой и Протопоповым, хотя были четвертыми и в короткой и в произвольной программах. Леша, помню, даже успел надеть цивильный костюм – у него мысли не было, что придется выходить на награждение. Отметить победу решили в нашем номере. А мне утром кататься. Лешка сказал тогда: «Тебе сейчас будет не уснуть. Возьми снотворное» – и дал мне два каких-то серебряных шарика. Я никогда в жизни не принимал подобных средств. Проглотил один шарик и когда утром зазвонил будильник, я вообще не мог понять, что происходит и где я нахожусь. На катке не мог прыгнуть даже самый обычный перекидной – меня заваливало в сторону. Игорь Борисович посмотрел на это и говорит: «Пошли на мороз». И мы пошли на открытый каток. Там я раскатался, начал делать прыжки, но это заняло часа полтора. После чего Москвин настоятельно велел мне идти в гостиницу пешком – чтобы окончательно проснуться и прийти в себя. Я и пошел, заходя по дороге во все магазины. В магазинах было тепло, и меня разморило до такой степени, что вернувшись в гостиницу я даже обедать не пошел – завалился спать. Проснулся через несколько часов в точно таком же состоянии, как был утром – не понимая, какое сейчас время суток. Включил телевизор и с ужасом увидел, что там уже катается первая группа одиночников. С какой-то безумной скоростью я запрыгнул в автобус, рванул на каток, но на свою разминку все равно опоздал. Единственное чувство, которое при этом испытывал – полное безразличие ко всему, что происходит. И занял лишь десятое место. В 1969-м я занял второе место на чемпионате СССР в «Юбилейном», проиграв одним голосом Четверухину. Сережа Волков, которому тогда было 19 лет, стал третьим. Юра Овчинников – пятым. По правилам отбора в команду попадали первые два номера, а третьим брали молодого по усмотрению тренерского совета. Проблема заключалась в том, что кому-то из высоких партийных чинов в Москве очень нравился Овчинников. Соответственно из Спорткомитета были спущены рекомендации по составу сборной: Четверухин, Волков, Овчинников. Хотя тренерский совет единогласно тогда рекомендовал меня. Но никакого значения это, как выяснилось, не имело. Мы с Москвиным ходили тогда даже в Смольный - на прием к председателю горисполкома. Он при нас звонил в Москву и я даже запомнил фразу: «Вся ленинградская общественность в канун 25-летия снятия блокады настаивает...» Еще он тогда сказал: «Кстати, у спортсменов, о которых идет речь, один общий тренер, который к тому же именно сейчас находится у меня в кабинете. Я передаю ему трубку». Игорь Борисович начал объяснять: «Понимаете, если сейчас не включить в сборную Куренбина, он бросит кататься. Если же послать на чемпионат Европы и мира Овчинникова, мы тоже в какой-то степени его потеряем, потому что в данном случае его включают в сборную ни за что. Он не заслужил этого». Так и получилось, кстати. Юрка выступал после этого почти десять лет и по большому счету так ничего и не выиграл. Я же ушел из спорта через год. * * * - Игорь Борисович много занимался вашим воспитанием? - Не много но «по месту». Очень запоминалось. Например, однажды перед каким-то очередным чемпионатом страны он втихаря поточил мне коньки. Не до остроты, а так, слегка подправил. Я ужасно не любил что-то делать с коньками перед выступлением. И когда увидел, что они наточены, психанул и выбросил их в окно. Москвин молча принес их обратно, подправил лезвия и не сказал мне ни слова. На следующий день я совершенно блистательно сделал фигуры и понял, что был неправ по отношению к тренеру на десять тысяч процентов. Мне стало так стыдно... Собственного ученика я за такой жест, что называется, прибил бы на месте. Это какое терпение и такт нужно иметь, чтобы не сорваться? Ведь оскорбил я его тем поступком страшно, если до сих пор, когда вспоминаю об этом, чувствую угрызения совести. А ведь Игорь Борисович совсем не дипломат. Но вот тогда поступил по отношению ко мне именно так - сделал вид, что ничего не произошло. Кстати, Леша Мишин в каких-то отношениях тоже очень жесткий человек. Мы с ним жили девять лет в одной комнате, когда вместе ездили по сборам. В команде было два питерца, вот нас и селили вместе. В Воскресенске, в Москве. В Воскресенске, помню, в перерывах между тренировками все фигуристы бегали кроссы. Кроме Мишина. Он говорил, что бегать ему вредно. Никогда не делал зарядку, например. Утверждал, что от занятий натощак у него потом весь день кружится голова. В этом плане он всегда очень себя любил. Тамара, напротив, всегда была великой труженицей. Скажем, едем мы все вместе в Сокольники на тренировку, стоим с Мишиным в метро, разговариваем, а Тамара рядом с нами учит английский. Всегда просила меня, чтобы я ее проверял. Сам-то я учился в спецшколе, где начиная с шестого класса история география и литература преподавались на английском. Так что язык я знал вполне прилично. Даже сны иногда английские снились. Или идет собрание команды, а Тамара сидит и вяжет носки. Любила говорить: «Если я не встала в семь утра, значит себя обокрала». Москвину было с Мишиным очень трудно. Леша пришел в нашу группу от Майи Петровны Беленькой – она единственная согласилась его тренировать, когда он в 15 лет приехал в Питер из Грузии. Сказочной красоты женщиной была. В нее был влюблен весь город. С Москвиным, случалось, Мишин ссорился до такой степени, что они не разговаривали по целому месяцу. Игорь Борисович приходил на тренировку, садился на трибуну, внимательно смотрел, но не делал никаких замечаний. Один из таких конфликтов случился, когда мы были на сборах в Гаграх. Москвин предупредил нас, что в 10 часов вечера все должны быть по номерам и готовиться ко сну. Но мне-то было всего 17, а Мишину – 21. Какой сон? Тем более – на летнем оздоровительном сборе? Естественно, Мишин постоянно уходил, возвращался ночью, перелезал через балкон... Тот конфликт затянулся до такой степени, что Москвин даже выговор за это в федерации получил. Когда уже став тренером Мишин написал книгу, то один экземпляр он подарил мне. С дарственной написью: «Самому двигательно-одаренному фигуристу моей современности». На самом деле у меня никогда не было сильной двигательной памяти. Когда мы приезжали на первый летний сбор после отпуска, мне требовалось два месяца, чтобы втянуться и снова начать делать все то, что я делал в конце предыдущего сезона. Хотя большинство ребят начинали тренироваться так, словно последнюю тренировку провели вчера. Другое дело, что на первой контрольной прикидке я уже обыгрывал всех. Был очень сильным физически: дальше всех прыгал в длину, например. Умение катать обязательные фигуры – это, считаю, от бога. Состязания в «школе» предписывали выполнить 42 фигуры с двух ног – это 84 выхода на лед. Ужас! Я делал эти фигуры лучше всех в мире, но хоть убейте не могу объяснить, каким образом у меня это получалось. А вот в произвольной программе мои шансы были невелики: маленький, рыжий, очень мускулистый, без шеи... Говорю же, не тем видом спорта я занимался. - А отношения с фигуристами после спорта вы поддерживали? - Какое-то время я возглавлял Ленинградский балет на льду. Там у меня работали Белоусова и Протопопов, но с Олегом мы даже не здоровались – такой уж у него характер. Он конфликтовал со всеми. Писал на нас доносы в ЦК партии, эти письма потом приходили назад и мы разбирали их на собраниях. Знаю, что Леня Рейман, который катался вместе со мной у Москвина, впоследствии стал министром связи. Катался он, кстати, лучше Юрки Овчинникова. Но папа забрал его из спорта в 14 лет, сказав, что нечего время попусту тратить. А он был единственным, кто со мной в шахматы на равных играл. Остальные не могли, даже когда я снимал ладью. Вот с Ондреем Непелой я очень много лет был в хороших отношениях. Он был потрясающе интересным человеком. Знал пять языков, имел юридическое образование, да и вообще был широко образован, что для спортсмена в те времена было большой редкостью. После того, как в 1972-м Непела выиграл Олимпийские игры в Саппоро и закончил любительскую карьеру, он уехал в США – подписал профессиональный контракт с американской ледовой труппой Ice Capades. Все мужчины в том балете были гомосексуалистами. Я, кстати, как раз на основании андрюшкиных рассказов сделал вывод, что гомосексуалистами становятся не потому, что попадают в балет, а потому, что гомосексуалисты гораздо в большей степени обладают нужными для балета качествами. Они другие, безусловно. Более пластичные, музыкальные. И музыку выражают иначе. Непела никогда не был склонен к нетрадиционной ориентации. Как-то даже жаловался, что артисты, с которыми он выступает в Ice Capades, постоянно рекомендуют ему начать посещать сексопатолога. С их точки зрения было совершенно ненормальным то, что он продолжает интересоваться женщинами. Норму ведь всегда определяет большинство. Тогда Непела сильно переживал по этому поводу и даже хотел уехать обратно в Чехию. Говорил мне об этом. Но не уехал. А еще несколько лет спустя, когда труппа Ice Capades приехала с гастролями в Питер, он позвонил мне и попросил встретиться. Я подъехал к гостинице «Советская» и увидел, как Непела выходит из отеля под руку с каким-то карликом. Оба в лисьих шубах, с накрашенными губами… Тогда он мне сказал, что уже никогда не вернется в Прагу. А в 1989-м в 49 лет умер от СПИДа. * * * Наша беседа с Куренбиным у него в галерее затянулась на несколько часов. Прощаясь со мной, он вдруг сказал: - Игорь Борисович – очень мудрый человек. Я много занимался восточной философией, даже на лекции ходил, когда некоторое время жил в Китае. И как-то услышал притчу: однажды пожилой японец гулял со своим любимым учеником по саду. Проходя мимо цветущей вишни ученик вдруг подумал: надо же какая тонкая и незащищенная шея у учителя. Ее можно перерубить одним ударом руки. Когда они вернулись в дом, ученик спросил, почему учитель пребывает в печали. Тот ответил: «Я печален, потому что меня впервые в жизни подвела интуиция. Проходя мимо цветущей вишни я вдруг испытал чувство опасности. Но ведь ее неоткуда было ждать?» И ученик понял, что до учителя ему еще очень и очень далеко. Вот именно это есть в Игоре Борисовиче.
|
Игорь и Тамара Москвины: Лед для двоих 
