Елена Вайцеховская о спорте и его звездах. Интервью, очерки и комментарии разных лет.

Смена имиджа спортсмена, будь то отпущенная борода или сделанная на голове татуировка, не должна влиять на восприятие со стороны судей. Такое мнение в интервью RT высказал прыгун в воду Евгений Кузнецов. По его словам, арбитры должны оценивать технику, а не внешний вид атлета. Экс-чемпион мира на трёхметровом трамплине признался, что не собирается завершать карьеру, рассказал, насколько сложно спасать вход в воду при раскрытии спиной, а также объяснил, в чём заключается величие двукратного олимпийского чемпиона Дмитрия Саутина.

Интервью с 13-кратным чемпионом Европы сложилось спонтанно: в самом конце олимпийского сезона Евгений принял участие в показательном турнире прыгунов в воду в Абу-Даби

— Я, признаться, упустила тот момент, когда вы решили радикально поменять имидж. И уже давно хочу поинтересоваться: что сподвигло вас на столь радикальные перемены во внешности?

— Да вот как пандемию объявили, так и решил поэкспериментировать. Бороду я и раньше пытался отращивать, но мне было сказано её сбрить к чемпионату мира-2019. Пришлось подчиниться. Потом стал отращивать её снова по принципу: растёт — и пускай растёт. Было желание посмотреть, будет ли это мне к лицу. Знакомые поначалу были в шоке, но потом привыкли, видимо. Сейчас, насколько могу судить, всем нравится.

— Обычно люди стремятся изменить внешность, когда у них что-то радикально меняется в жизни. Насчёт вашей бороды и вытатуированных на голове рун я слышала самые разные версии. Одна из них — что вы глубоко ушли в религию.

— О религии в моём случае речь точно не идёт.

— Но что-то ведь ваши руны означают? Хотя мне интереснее другое: не страшно голову пол иголки подставлять? Больно же.

— Не просто больно, а очень больно. Часов через пять после начала процедуры я начал жалеть, что на нее пошёл. Видимо, к тому моменту организм просто устал бороться с болью, с непрерывной вибрацией, которая идёт внутрь черепа, и ощущения сделались совершенно невыносимыми. Я долго думал на самом деле, прежде чем решиться. То времени не было, то мочить татуировку нельзя, а у меня тренировки. В пандемию время появилось. Вот и пошёл.

— И не жаль вам было собственную голову?

— А где ещё татуировку делать? На руках или спине? Так это у всех… А я не такой, как все.

— Если перед следующим чемпионатом мира вас снова попытаются заставить сбрить бороду, это станет сильным стрессом?

— Мы живём в свободной стране, где носить бороду никому не возбраняется. Да и почему меня должны заставить?

— Например, из соображений эстетичности общего вида и, соответственно, судейского восприятия.

— Дело судей — оценивать мои прыжки, а не мой внешний вид.

— Боюсь, что вам это только кажется.

— Не знаю. Хуже меня судить точно не стали. Всем нравится. Да и потом, если во всём мире ребята уже в 14 лет начинают набивать себе татуировки, почему я не могу в 31 отрастить бороду?

— После Игр в Токио, где вы с Никитой Шлейхером заняли последнее место в синхронных прыжках с трамплина, мне очень хотелось снова увидеть вас в паре с Ильёй Захаровым, вместе с которым вы выиграли золото чемпионата мира в 2017-м. Рассматривали для себе такую возможность?

— Мы же в своё время расстались с Ильёй по несчастью: сначала у него случилась травма колена, потом дисквалификация. Сейчас мне кажется разумнее думать не о том, кто с кем может выступать в синхроне, а просто тренироваться. И уже ближе к соревнованиям смотреть, какой дуэт может оказаться более перспективным в плане результата.

— Мне кажется, так можно рассуждать в начале карьеры. А вот когда принимаешь решение продолжить карьеру в 30 с лишним, хорошо бы чётко понимать, зачем именно ты остался и чего хочешь добиться.

— В этом плане я пересмотрел многие вещи несколько лет назад, еще после Игр в Рио. Понял, что по-прежнему получаю от прыжков в воду колоссальное удовольствие, что хочу оставаться в команде, ездить на соревнования, выступать, испытывать связанное с этим удовольствие.

— Вряд ли Олимпиада в Токио принесла вам удовольствие.

— Тем не менее я не сомневаюсь, что поступил правильно, встав перед Играми в пару с Никитой Шлейхером. Человек честно боролся за право быть в команде, завоёвывал олимпийские лицензии, отобрался на Игры, так почему я должен был отказаться с ним прыгать?

— Я имею в виду не это. Вы ведь потерпели неудачу не только в синхронных прыжках, где грубо ошибся партнер, но и в индивидуальной дисциплине, заняв пятое место. И не могли, как мне кажется, мысленно не задать самому себе вопрос: если продолжать серьёзно тренироваться, то ради чего?

— Ради того, чтобы получать удовольствие. Ради того, чтобы продолжать завоёвывать медали.

— Что помешало вам сделать это в Токио?

— В целом — ничего. Просто не получился один прыжок. Я очень старался, но на соревнованиях ведь начинаешь прыгать иначе, чем на тренировках. Начинаешь прилагать больше усилий, стараешься, чтобы прыжок получился максимально эффектным.

— Но это же неправильно! Не случайно ведь тренеры постоянно твердят, что прыгать в соревнованиях нужно не выше головы, а так, как делаешь это изо дня в день.

— Неправильно, согласен. Но так подсознательно поступают все, включая китайцев. Мы же видим, как они тренируются. А потом начинаются соревнования, и все начинают взлетать на полметра выше. Вот и я старался. Выполнял три с половиной оборота назад, и мне показалось, что недокручиваю…

— Наверное, это и есть один из признаков того, что форма оставляет желать лучшего.

— Я был в Токио в хорошей форме, реально. Не было лишнего веса, не было обострённых травм, неплохо себя чувствовал в целом. Но вот ощущения немного подвели.

— Продолжать карьеру вы планируете только в индивидуальных прыжках, или в синхроне тоже?

— И там, и там. Еще и однометровый трамплин буду прыгать.

— Десять лет назад, помнится, вы становились на этом снаряде чемпионом Европы.

— Ну так почему не попробовать снова? Сил на три вида программы мне вполне хватает.

— В плане сложности прыжков вам приходится делать какие-то уступки собственному возрасту?

— Абсолютно нет. Для меня в этом плане очень показательны три с половиной оборота назад. На мой взгляд, это наиболее сложный прыжок из всех существующих, поскольку выполняется не с разбега. И раз я по-прежнему его выкручиваю, значит, сумею сделать и всё остальное.

— 4,5 оборота вперёд даются вам меньшими усилиями?

— Передние обороты проще для раскрытия. Там можно контролировать и корректировать точность входа даже в тот момент, когда погружаешься в воду.

— Для непосвящённых наш с вами разговор, наверное, звучит, как китайская грамота. Прямо предвижу вопрос: что можно успеть поправить, когда весь прыжок целиком длится менее полутора секунд? Это осознанные действия, или выработанный рефлекс?

— Думаю, 50 на 50. Подавляющее большинство спортсменов прыгает с открытыми глазами, соответственно ты много чего видишь в воздухе. При раскрытии так точно. И, если ошибаешься, организм реагирует сам, без дополнительных команд. Просто «задние» прыжки оставляют очень ограниченную возможность для того, чтобы спасти неудачный вход.

— Странно слышать на самом деле. Я всегда придерживалась противоположного мнения. Особенно когда наблюдала за тем, как блистательно умеют спасать не слишком удачные «задние» входы те же англичане.

— Ну, наверное, да. Джек Лоу, Томас Дейли действительно умеют поддёргивать себя на входах руками и головой, дотягивая тело до вертикали. Нас тренируют иначе: учат открываться в прямую линию и держать её вплоть до полного погружения в воду. Не знаю, что правильнее. На последнем чемпионате Европы у того же Лоу случился заскок, и он вообще перестал понимать, как нужно открываться — такое тоже случается. Но сам я считаю, что умение спасти вход в нашем виде спорта не главное. Это всего лишь часть прыжка и точно не основная.

— Некоторые судьи с вами не согласились бы.

— Иногда я тоже об этом думаю, глядя на оценки. С другой стороны, не припомню, чтобы кто-то получил максимальные баллы, закатываясь в воду. В прыжке должны быть линии, полёт.

— Вы соревнуетесь на высшем мировом уровне уже более десяти лет. Что-то глобально за эти годы изменилось?

— Если вести отсчёт с 2009-го, когда я впервые попал на крупный турнир, за последующие пять лет большинство произвольных прыжков стали сложнее на один оборот. На этом всё и застопорилось.

— А вы считаете реальным добавлять по одному обороту каждые пять лет?

— Вполне. Особенно в прыжках, которые исполняются с современного наскока на доску — с подпрыжкой. Это реально добавляет спортсмену полметра высоты.

— Почему же тогда вы не озадачились тем, чтобы выучить такой наскок лет десять, или хотя бы пять назад? Не задавали себе такой вопрос?

— Задавал другой: почему этот наскок не запретили сразу, как только он появился? Мне до сих пор кажется, что классический наскок многим судьям нравится больше.

— При чём тут нравится, или нет, когда речь идёт о том, чтобы совершенно легально добавить себе полметра высоты?

— Ну, если честно, мне было бы сложно переучиться даже пять лет назад: всё ведь уже было напрыгано до автоматизма. В таких случаях бывает тяжело менять какие-то вещи. Тем более, когда мы говорим о таком наскоке.

— Он до такой степени сложен?

— Скорее, не очень стабилен даже у тех, кто делает его давно. Если вспомнить, у многих даже очень высококлассных прыгунов случались нулевые прыжки только по причине наскока. Не поймал баланс — и всё. А вот с классического наскока я могу выполнить прыжок даже если пришёл на доску на пятки.

— Где лежит та грань сложности, заступить за которую было бы для вас нереально? Скажем, могли бы выполнить 4,5 оборота вперёд с трёхметровой высоты, но не в группировке, а согнувшись?

— Делал я этот прыжок, лет семь назад. С метрового трамплина все темповые подводящие прыжки получались прекрасно, включая 3,5 оборота, а вот на «трёшке» высота начинает поддавливать и техника ломается. Пытаешься ускориться, побыстрее войти во вращение, и тут же начинает разрывать в воздухе. Плюс пару раз прилепился об воду не очень приятно. В таких случаях начинаешь просто взвешивать: сколько сил уйдет на то, чтобы прыжок стал стабильным, сколько времени придётся его напрыгивать, работать над наскоком. У нас есть люди, которым вращение согнувшись дается проще, чем в группировке, но в моём случае это означало бы потерять огромное количество времени. Я пробовал в тренировках исполнять в положении согнувшись три с половиной оборота назад с разбега, но всё снова упирается в наскок: малейшая ошибка, и прыжок уже не получится. Так что для меня те прыжки, которые я исполняю, близки к пределу.

— Возвращаясь к теме синхронных прыжков: вы разговаривали на эту тему с Захаровым после Токио?

— Мы списывались перед Играми, когда Илья пробовал отобраться в команду. Но он не отобрался. Сейчас даже не знаю, планирует ли он продолжать прыгать. Какая-то у него чёрная полоса пошла: сначала операция на колене, потом отстранение из-за не пройденного допинг-теста. Когда ему разрешили прыгать, до Игр оставалось три месяца, а это слишком мало, чтобы реально подготовиться. Теоретически можно, но, как говорится, звёзды должны сойтись. Сейчас у Ильи опять травма — трещина плюсневой кости, из-за которой нога постоянно воспаляется. Но мне кажется, что он ещё сможет вернуться, если очень захочет.

— Получается, что в ближайшей перспективе у вас вообще нет партнёра, на которого можно положиться в синхронных прыжках?

— Меня, если честно, это не слишком сильно напрягает. Подстроиться могу под кого угодно, это для меня не проблема даже когда не слишком совпадаю с человеком по технике. Я вообще привык постоянно контролировать партнёра в воздухе, на протяжении всего прыжка. Когда вместе напрыганы сотни и тысячи прыжков, это не так сложно.

— Дмитрий Саутин выиграл свое второе олимпийское золото в Сиднее в синхронных прыжках с вышки после считанных совместных тренировок с Игорем Лукашиным. Понимаете, как такое возможно?

— Поэтому, наверное, Дима и стал по-настоящему великим.

— В чём на ваш взгляд заключается его величие, как прыгуна в воду?

— Мы с ним не очень много соприкасались лично. Когда я только начинал прыгать, Дима уже заканчивал, почти не ездил на сборы. Но мне рассказывали, что главный секрет Саутина всегда заключался в том, что в тренировках он делал огромное количество прыжков. Соответственно, был очень стабилен и очень хорошо владел техникой входа в воду. Хотя мне кажется, что дело не только в этом. В нашем виде спорта очень важно, как мы говорим, иметь магнит в голове. Когда человек в любом, даже самом сложном прыжке чётко понимает, где вышка, а где вода. На самом деле наш вид спорта — это прежде всего шоу. Как цирк, только на воде. Жаль, что у нас всё слишком серьезно. Всем ведь прежде всего нужны медали.

— И на этом фоне в программе больших чемпионатов вдруг появляется хайдайвинг, на который зрители валят просто толпами.

— Ну да, есть такое.

— Может быть, стоит переквалифицироваться?

— Вот этого точно не хочу. В Абу-Даби поднялся на 27 метров, посмотрел вниз, и понял: не-хо-чу. Хайдайверы всё-таки очень храбрые люди. Это реальный экстрим, на грани жизни и смерти. При неудачном входе в воду можно уже не выплыть. Поэтому людей так и привлекает это зрелище, думаю.

— Если говорить о китайцах, которые уже много лет доминируют в классических прыжках, за последний десяток лет они стали сильнее, или досягаемее? И можно ли их подвинуть?

— Хуже они точно не стали прыгать. Тут вот какой момент: например, я делаю сейчас именно те прыжки, с которыми когда-то пришёл в сборную. Скажи мне добавить к какому-то из этих прыжков ещё один оборот, это нереальная задача. У китайцев состав сборной меняется значительно чаще, чем раз в 10 лет, и сложность их прыжков тоже растёт. Хотя ошибаться они стали больше, это факт. Даже по оценкам видно: если раньше, соревнуясь с китайцами, ты не прошёл всю свою программу по 9 — 9,5 баллов, лезть уже становится некуда. Сейчас ситуация иногда позволяет один раз ошибиться. Можно ли реально подвинуть Китай с пьедестала? Я думаю, что последние пару десятков лет об этом мечтает весь мир.