Елена Вайцеховская о спорте и его звездах. Интервью, очерки и комментарии разных лет.

В Америке его считали наиболее талантливым из тех, кому когда-либо доводилось побеждать на чемпионатах США. Чемпионом он становился три сезона подряд, включая олимпийский – перед Играми в Турине. Там фигуристу предрекали золотое будущее, считая чуть ли не единственным реальным соперником Евгению Плющенко, но он остался пятым. В Ванкувере тоже не дотянулся до пьедестала, а за несколько месяцев до начала Игр в Сочи как-то очень буднично завершил любительскую карьеру, отказавшись от участия в олимпийском отборе. С его уходом из спорта завершилась не очень удачная с точки зрения медалей, но очень яркая эпоха. Эпоха Джонни Вейра.

В середине октября мы встретились с легендой американского фигурного катания в подмосковном Новогорске.

– До сих пор испытываю весьма двойственные чувства по поводу вашего ухода из любителей. Очень хотела увидеть вас на льду, хотя прекрасно понимала, что…

– Что я уже не борец?

– Что ваша карьера заканчивается не на самой высокой ноте, скажем так. Слишком хорошо помню, сколь блистательное будущее предрекали вам в 2001-м, когда вы стали чемпионом мира среди юниоров. Насколько тяжело далось решение закончить со спортом?

– Оно было тяжелым. Моя карьера ведь изначально не была обычной. Я слишком поздно начал кататься – в 12 лет. То есть не рос на льду, как большинство фигуристов, а был вынужден очень быстро учиться достаточно большому количеству вещей. В чем-то преуспел, в чем-то нет. Будь у меня изначально побольше внутренней уверенности в собственных силах, возможно, и результаты могли бы быть иными.

Что до моего ухода, я очень хотел выступить в Сочи. Просто это желание не слишком хорошо согласовывалось с моей повседневной жизнью. В ней имелась целая куча самых разных вещей, откровенно мешавших полностью сосредоточиться на тренировках, хотя я прекрасно понимал, что как минимум два выступления в олимпийском сезоне потребуют всех моих сил. Это национальный чемпионат, где нужно отбираться в команду при достаточно сильной конкуренции, и сами Игры.

Я всегда считал, что участвовать в соревнованиях имеет смысл лишь тогда, когда ты в состоянии бороться за победу. Ну, или, как минимум, считаешь, что у тебя есть шанс за нее бороться. А ведь никаких шансов у меня по большому счету уже не было. И сам я прекрасно отдавал себе в этом отчет: я не мог стать лучше, не мог стать моложе, не мог компенсировать те годы тренировок, которых не имел в детстве. Мог рассчитывать только на свой талант и популярность, но это – не та база, на которую можно всерьез опереться, выступая на Олимпиаде. Поэтому я все чаще начал думать о том, что мне вовсе необязательно вставать на коньки, чтобы поучаствовать в Играх. И в итоге поехал на них комментатором NBC.

– На своих первых Играх в Турине вы выступали в ранге чемпиона США.

– Как раз в том году выиграл национальное первенство в третий раз подряд. Сами Игры стали для меня колоссальным стрессом. Мало того, что я мечтал о них девять лет, так еще и великое множество людей смотрели на меня как на человека, способного бороться с Плющенко. Знаете, сейчас у меня образовалось достаточно много времени, чтобы взглянуть на собственную карьеру как бы со стороны, заново переосмыслить какие-то вещи, проанализировать ошибки. Я был прекрасно готов к тем Играм физически, но не ментально. Грубо говоря, будь у меня за плечами 15 или 20 лет соревновательного опыта, возможно, я бы сумел собрать себя в кучу и выступить в произвольной программе так же хорошо, как это получилось в короткой, где я показал второй результат. Между первым и вторым выступлениями у нас тогда был день отдыха, и за этот день я накрутил себя до такой степени, что не мог ни есть, ни спать, ни дышать. Вообще перестал понимать, что происходит. И в произвольной программе полностью развалился.

Хотя оглядываясь назад прекрасно понимаю, что Игры в Турине были моим единственным шансом выиграть олимпийскую медаль.

– Как долго пришлось отходить от той неудачи?

– Где-то год. Послеолимпийский тур по США я провел в крайне подавленном состоянии. Мне казалось, что, выступая в шоу, я катастрофически теряю время, которое следовало бы использовать для тренировок. Сезон 2007 года получился скомканным и закончился тем, что я ушел от Присциллы Хилл – тренера, которая работала со мной с самых первых шагов на льду.

– Вы, помню, сказали, комментируя этот шаг, что стали с тренером чересчур родными людьми, чтобы продолжать успешно работать вместе.

– Это действительно так. Присцилла была мне почти как мать, и чем больше обо мне заботилась, тем больше я себе позволял капризничать. Мне начинало казаться, что я гораздо лучше знаю, как нужно тренироваться, что тренер ограничивает мою свободу. Слушал вполуха, не особенно стараясь выполнять тренерские указания. В общем, проходил все те стадии отношений, что в определенном возрасте случаются у тинейджеров с собственными родителями. При этом понимал: если хочу продолжать кататься, мне позарез нужен человек, способный заставить меня работать. Собственно, на летние лагеря к Татьяне Тарасовой я начал приезжать именно по этой причине, еще работая с Присциллой.

– Почему же тогда выбрали в качестве постоянного наставника не Тарасову, а Галину Змиевскую?

– Я выбирал между четырьмя тренерами, причем все они были русскими. К Тарасовой пришлось бы надолго уезжать в Москву, к Рафаэлу Арутюняну – в Калифорнию, группа Николая Морозова моталась по всей Америке, как цыганский табор, что тоже не очень меня устраивало. Я всегда был слишком сильно привязан к собственной семье. Понимал, что если уеду, непременно начну страдать от одиночества, любыми путями рваться обратно. Змиевская же работала в Симсбери – в двух часах езды от моего дома. К тому же у нее в свое время тренировались два спортсмена, катанием которых я восхищался – Виктор Петренко и Оксана Баюл.

Галина представлялась мне достаточно жестким тренером – как раз таким, который был мне нужен. Четко понимающим, как и что необходимо делать, чтобы добиться цели.

– Работа с русским тренером сильно отличалась от той, что принята в США?

– Главное отличие заключается, пожалуй, в том, что тренировка не ограничивается временем, которое ты проводишь на льду. Галина могла позвонить мне вечером, поинтересоваться, что у нас на ужин и напомнить, чтобы я не ел слишком много, потому что на утренней тренировке нужно будет прыгать четверной. В то же самое время она с удовольствием приглашала меня по пятницам в свой дом – готовила винегрет, котлеты, русский салат «Оливье». Это удивительное сочетание: абсолютная тренерская жесткость и всеобъемлющая забота. Змиевская могла прийти домой с тренировки и провести перед компьютером несколько часов (при том, что она не очень хорошо им владела), чтобы найти для меня в интернете именно те теплые тренировочные леггинсы, которые я хотел приобрести.

В целом же мы очень хорошо работали вместе. Иногда мне казалось, что в глубине души я гораздо больше русский, чем американец.

– Столь выраженная приверженность ко всему российскому когда либо создавала вам проблемы?

– Конечно. Это началось еще в те времена, когда я катался у Присциллы Хилл. В 2001-м я выиграл юниорское первенство мира и тогда же впервые увидел, как на взрослом чемпионате мира в Ванкувере выступал Женя Плющенко. В короткой программе он катал Болеро – в бархатном красном костюме, отделанном золотым шитьем, с длинными волосами, которые тоже отливали золотом… Это было так прекрасно, что я как-то враз понял, что хочу кататься именно так. Стал стараться более выразительно работать на льду, особенно руками, и довольно скоро услышал от тренера, что хорошо бы, чтобы мое катание было более «американским», а не «балетным».

Второй инцидент имел место в Турине. Таня Тотьмянина подарила мне там на удачу свою спортивную куртку с надписью «СССР». Я из нее не вылезал. Делал это еще и потому, что мне страшно не нравилась официальная форма сборной США. Между нами говоря, она была ужасна.

На претензии со стороны наших официальных лиц я не реагировал. Ну да, мне посчастливилось стать чемпионом своей страны, мне дали возможность поехать на Олимпиаду, но это же не означало, что место в команде автоматически делает меня собственностью федерации фигурного катания или олимпийского комитета, и что я должен выполнять все то, что там пожелают?

Ну а в Ванкувере все стало еще хуже.

– Это как-то было связано с тем, что у вас – русский тренер?

– Скорее, с тем, что основным языком у нас на тренировках был русский – Змиевской так было удобнее.

Понятно, что американскому руководству это не нравилось. До какой степени дошла их неприязнь ко мне я понял на своей последней тренировке перед короткой программой, куда не пришел ни один человек из сборной США. Не могу сказать, что это сильно меня задело, но это был хороший показатель.

– Насколько жестким было в те годы ваше противостояние с Эваном Лайсачеком?

– У нас всегда были сложные отношения – начиная с того самого юниорского чемпионата, где я стал первым, а Эван – вторым. После этого американская пресса начала постоянно пытаться всячески нас сталкивать. Возможно, журналистам просто хотелось подогреть тему соперничества – подобно тому, как это было вокруг Плющенко и Алексея Ягудина. Конечно, это давило, хотя сам я совершенно не желал принимать в этом какого либо участия. Мне слишком хорошо известно, насколько тяжела жизнь фигуриста, чтобы позволять себе говорить гадости в адрес соперников. Уж если я угодил в эту кашу, не надо там пакостить.

– Один из известных российских тренеров по плаванию сказал однажды о своей ученице, что та – слишком добрый и отзывчивый человек, чтобы бороться за чемпионство. Может быть, некоторые из ваших неудач имеют ту же самую природу?

– Возможно. Знаете, когда меня попросили прокомментировать возвращение Плющенко в любительский спорт перед Играми в Сочи, я сказал, что не знаю ни одного спортсмена, способного сражаться столь же неистово. Я не был таким никогда. Мне нравилось кататься, нравилось выигрывать, нравилось, когда программа исполнена без ошибок, но это никогда не было, как любит говорить Тарасова, «на разрыв»: выступил, упал и умер. Ну да, пару раз получалось. Но это, скорее, были исключения.

– А что произошло в Ванкувере?

– Еще до начала Игр я четко понимал, что не стану чемпионом даже в том случае, если обе своих программы откатаю с чистейшими четверными прыжками.

– Потому что американская федерация поддерживала не меня, а Эвана. Именно он был «лицом» федерации, точно так же как в Сочи таким «лицом» была Грейси Голд всего лишь потому, что ее фамилия – Голд. Лайсачек был всем удобен. Он, в отличие от меня, никогда ни с кем не спорил, не пытался отстаивать свою точку зрения.

Другой вопрос, что моя популярность в США была не в пример выше. Я вел свое телевизионное шоу, мне нравилось думать, что таким образом я поднимаю популярность своего вида спорта, что я везде востребован. Подготовиться к тем Играм я, кстати, сумел очень хорошо. И откатал обе программы прекрасно. Думаю, это были лучшие прокаты моей жизни. Но остался шестым. Проиграл даже тем, кто катался с падениями.

– Какие чувства у вас вызвала победа Эвана на тех Играх?

– Парадокс в том, что самого катания я не видел. Из всех, выступавших в нашей разминке, сумел посмотреть лишь Плющенко, поскольку катался предпоследним – перед ним. Был уверен, что если Женя прыгнет четверной и не допустит ошибок в остальных элементах, он выиграет. Мне казалось, что судьи просто не могут не принять в расчет все его прежние заслуги.

Выступление Лайсачека я впервые увидел уже после Игр, когда оно появилось на YouTube. Могу сказать, что так хорошо Эван не катался больше никогда в жизни. Но там, в Ванкувере, я был так расстроен, что проиграл, плюс – тем, что проиграл Женя, что… В общем, это была очень печальная ночь. Я почти сразу ушел за кулисы и там разрыдался. Слишком много накопилось такого, что я уже не мог держать внутри. Там, за занавеской, меня нашла Змиевская. Она завернула меня в свою норковую шубу, потом, после допинг-контроля, увезла в Олимпийскую деревню и принесла в комнату картошку-фри из «Макдональдса». И мы вдвоем оплакивали этой жареной картошкой свои Олимпийские игры.

– Вы верили, что Плющенко сумеет выступить в личном турнире на Играх в Сочи?

– В том бизнесе, которым является фигурное катание, слова зачастую вообще не имеют никакого значения. Но Женя – особый случай. Если он что-то обещает, можно быть уверенным, что сделает все, чтобы это обещание сдержать. Поэтому, собственно, я ничуть не сомневался, что он действительно намерен выступать на Играх. В командных соревнованиях он катался прекрасно, я был просто горд за него. А вот перед короткой программой уже было видно, что ему больно двигаться.

Это ведь ужасно на самом деле, когда тело не позволяет выполнить то, что ты хочешь. Но было еще ужаснее – по крайней мере, для меня – смотреть на это со стороны. Очень надеюсь, что на следующих Играх… Вы ведь знаете, что он туда собирается? Возможно, таким образом Женя просто хочет искупить все то, что случилось в Сочи.

- Какая часть вашей жизни продолжает принадлежать фигурному катанию?

– Я тренируюсь каждый день.

– Потому что нравится, или потому что нужно?

– У меня достаточно много шоу, и мне не хотелось бы однажды понять, что меня держат в них лишь потому, что когда-то я был известным фигуристом. Для меня очень важно не просто кататься, но кататься хорошо, быть в форме, прыгать. Так что фигурное катание по-прежнему остается громадной частью моей жизни. Кроме того, я продолжаю работать комментатором NBC с Тарой Липински. До Игр в Сочи мы комментировали те или иные соревнования по отдельности, а на самих Играх было решено не просто поставить нас в пару, но и показать публике – до этого мы были всего лишь «голосами в ящике».

Очень быстро выяснилось, что мы оба любим супермодные шмотки, обожаем экстравагантность. В общем, изо дня в день мы старались развлекать публику всеми доступными нам средствами, попутно рассказывая о фигурном катании.

– Вас не утомляет чрезмерная публичность вашей жизни?

– У меня бывает достаточно много возможностей от этого отдыхать. В Америке, например, я не могу позволить себе выйти из дома непричесанным, неумытым или небрежно одетым. А в России сейчас две недели не вылезаю из своего любимого свитера. Иногда меня узнают на улицах, но сказать, что это доставляет какое-то беспокойство, я не могу. Нет папарацци, никто не устраивает истерик по поводу того, что я написал в твиттере или запостил в инстаграмме.

– Твиттер и инстаграм – это бизнес-необходимость, или удовольствие?

– Я не фанат социальных сетей. Но мне доставляет удовольствие разделять какую-то часть своей жизни со своими болельщиками.

– Даже тогда, когда они пытаются учить вас, как нужно жить?

– С этим у меня никогда не было проблем. Родители достаточно рано объяснили мне, что подобные попытки – всего лишь отражение собственных комплексов того или иного человека. И что реагировать на подобные вещи как минимум глупо. Я и не реагирую.

– Я правильно понимаю, что ваши родители не американцы?

– Они оба родились в США. А вот дедушки и бабушки были норвежцами. Для Америки это обычная история, но мне нравится, просыпаясь по утрам, вспоминать о том, что я – потомственный викинг.

– Еще я читала, что помимо русского, вы владеете французским и японскими языками.

– Только французским. Учил его три года в школе. Американцы обычно выбирают для изучения испанский, который более востребован в США, но французский показался мне более изысканным, что ли. Ну а на японском я могу произнести всего пару-тройку фраз.

Мне всегда нравилось учить иностранные языки. Я ведь деревенский – из крошечного городка в Пенсильвании. Язык давал возможность выбраться за эти деревенские рамки, взглянуть на жизнь более широко. Я люблю свою страну, горжусь тем, что я – американец, но одновременно с этим мне нравится путешествовать, приезжать в Японию, Китай, Россию, останавливаться в «Метрополе», брать машину с шофером, пробовать непривычную пищу…

Россия в моем представлении очень жесткая страна. И очень сильная.

– Пожалуй, это одна из немногих стран, где человеку могут сказать в лицо кучу неприятных вещей, не находите?

– А в чем проблема? Мир полон неприятных вещей. Главное – не позволять этим вещам подчинять себе твою жизнь. Лично я вообще предпочитаю четкие и понятные формулировки. «Джонни, твой костюм ужасен, как и твоя прическа» «Джонни, ты – толстый, надо срочно худеть». Моя мама всегда была очень прямым человеком, да и меня приучила называть вещи своими именами. Для меня это гораздо более приемлемо, чем фразы, типа: «Не съесть ли нам сегодня вместо ужина только салат?»

Что до неприятных вещей, вряд ли кто способен наговорить их о моей жизни больше, чем я сам.

– Не так давно в теннисе разгорелся грандиозный скандал из-за того, что один из чиновников назвал сестер Уильямс – братьями. Вас бы задело услышать в свой адрес «малышка Джонни» или что-то подобное?

– Ничуть. Я достаточно эксцентричный человек, живу в однополом браке и веду себя соответственно. Не так давно мы с Катей Гербольдт гуляли по Москве, и вдруг я услышал за своей спиной: «Смотри, смотри, мужик в шубе! Да он же…» И что, я должен на это реагировать?

– И вам нравится носить высокие каблуки?

– Нет конечно – от каблуков болят ноги, и вы это знаете ничуть не хуже меня. Но я – представитель шоу-бизнеса, публичная персона. Я столько лет работал, как проклятый, в фигурном катании, неужели не могу себе позволить немного поприкалываться? При этом мне и в голову не придет ходить на каблуках постоянно.