|
|
|
|
|
|||
Он стартовал в одной из парусных регат на яхте олимпийского чемпиона Валентина Манкина, а его собственную яхту мыла в Севастополе будущая олимпийская чемпионка по плаванию Галина Прозуменщикова. Собственноручно готовил щи, которыми угощал шведского короля Олафа Пятого, и придумал крой паруса, который сейчас использует весь мир. А еще он знает все о фигурном катании, где начинал тренерскую карьеру с того, что сделал олимпийскими чемпионами легендарных Людмилу Белоусову и Олега Протопопова, а после подготовил несколько десятков выдающихся мастеров. Сегодня Игорь Борисович Москвин отмечает 90-летний юбилей и очень трудно найти слова, чтобы выразить все то, чем мировое фигурное катание обязано великому тренеру. Наверное, лучшее, что можно сделать в этот день — дать слово самому герою. * * * …Папа познакомился с моей мамой в Брянске. Он тогда учился в Технологическом институте в Ленинграде, а в Брянск приехал на практику — там был крупный машиностроительный завод. Директором этого завода был мой дедушка по папиной линии. Он был высоких кровей, царскосельских. Дураков тогда на руководящие посты не ставили. А вот бабушка по линии мамы была неплохой портнихой. Дома сохранилось зеркало, перед которым еще на нашей старой квартире когда-то стояла Галина Вишневская. Среди бабушкиных заказчиц была женщина, которая в то время преподавала в ленинградской консерватории. Она к нам в дом Вишневскую и привела — чтобы создать ей какой-то сценический образ. А для этого ее сначала следовало просто одеть, как следует. Галина в те времена работала буфетчицей в Кронштадте, училась в консерватории и считалась подающей надежды. Я был совсем мальчишкой и мне почему-то ужасно не нравилось, что какая-то девица приходит к нам в дом, вертится перед бабушкиным зеркалом. А сейчас, получается, гордиться знакомством можно… * * * Готовить меня учила бабушка. Во время войны мы квасили много капусты, и она, помню, никогда не перетирала нарезанную капусту руками — чтобы сок не выделялся слишком быстро. Просто пересыпала слои солью. Никогда не пробовала, когда солила — все делала на глаз. Любила приговаривать: «Рука сама знает». Потом, когда я вырос и стал квасить капусту сам, мне на глаза как-то заметочка попалась в одной из ленинградских газет, где был написан рецепт с точной дозировкой всех ингредиентов. Из этого рецепта я понял, что со своей капустой все всегда делал правильно. Капуста получается у меня очень хорошо. Верхние зеленые листья — во времена моего детства это называлось хряпой — я с кочана обязательно снимаю. Кладу в капусту столько же сахара, сколько и соли. Сахар ускоряет брожение и сокращает время закваски. Соответственно и вкус получается более интересным. В фарш для котлет бабушка всегда добавляла тертую сырую картошку и маленькие кусочки холодного сливочного масла. В процессе жарки масло таяло, и котлеты получались еще более сочными. Еще бабушка делала плов. Не настоящий, конечно — в обычной гусятнице. Баранины на рынке тогда продавалось много, вот бабушка часто ее и готовила. Мы жили рядом с рынком, в доме дореволюционной постройки. Дрова, чтобы топить печь, я носил с улицы на четвертый этаж. Сделал себе специальные ремни-постромки и носил. Рекорд был — 73 полена за раз. Холодильника, естественно, мы не имели, так что для хранения продуктов я просто выдолбил нишу в стенке дома. * * * Отца я хоронил сам — в Йошкар-Оле. Зимой 1942-го он ездил оттуда на месяц на фронт — проверял, как работают какие-то его приборы. Он ведь с оптикой работал, а это — прицелы, системы наблюдения. Вернулся папа с сыпным тифом. И через неделю его не стало. Потом перед нами извинялись. Выяснилось, что всех, кто ездил из эвакуации на фронт, были обязаны обеспечивать шелковым бельем. Шелк был единственной доступной тканью, на которой не держались вши - соскальзывали. А папу отправили на фронт без этого белья, потому что его поездка была организована в каком-то совсем экстренном порядке. В конце войны я получал немыслимые деньги — больше, чем по тем временам зарабатывали профессора и руководители лабораторий. Согласно Конституции в 12 лет я уже имел право работать. Не более четырех часов в день, правда. Так что трудовая книжка у меня с 1942 года — того самого момента, когда в эвакуации меня приняли на завод учеником слесаря. В 1945-м, когда завод вернулся в Ленинград, получилось так, что вся лабораторная работа оптического института замкнулась на мне. Иногда меня забирали на завод прямо с урока – присылали прямо к школьному крыльцу черную «Победу» с водителем. Так что в школе я считался очень важным человеком… …Наш знаменитый питерский тренер Петр Петрович Орлов пригласил меня в "Динамо" — чем-то я ему приглянулся. Он даже отдал мне свои ботинки, которые, как выяснилось, были на два размера меньше, чем носил я. Пришлось обрезать носки ботинок и аккуратно замотать их черной изолентой, чтобы пальцы не торчали наружу. Сами лезвия были куйбышевские — их в 1947-м начал выпускать куйбышевский подшипниковый завод. Сталь была великолепная. Но главное, куйбышевские мастера сделали то, что никто и никогда больше не делал — так называемую «цементацию» не только снизу, как делают сейчас, но и с боковых сторон. Накладывали углеродный состав и закаляли лезвие. Благодаря этому куйбышевский конек никогда не ломался. Его твердость можно было сопоставить с твердостью напильника — хоть ножи этими лезвиями затачивай! Первые соревнования, на которых я выступал в январе 1947 года, запомнились мне потому, что там присутствовал знаменитый Николай Александрович Панин-Коломенкин — фигурист, ставший первым российским олимпийским чемпионом в 1908 году. Он приходил на каток в длинной — то ли лисьей, то ли в волчьей шубе, валенках, садился в специально приготовленное для него кресло и смотрел соревнования. Площадка катка была крошечной, и я, помню, носился по ней, как псих. Мне казалось, что раз уж соревнования по конькам, надо обязательно кататься быстро. Тем более что до этого я и в конькобежных соревнованиях поучаствовать успел. Народу на тех соревнованиях было совсем мало, так что я в итоге занял первое место. Очень этим гордился. В качестве приза мне дали еще один спортивный костюм и ботинки. Хотя я очень рассчитывал на коньки... У меня был друг — Володя Ветрогонский, — который прошел всю войну, закончил ее в Германии, а в числе своих трофеев привез в Ленинград коньки-снегурочки. И подарил их мне. Эти конечки крепились на ботинок, как тиски — специальными винтами с боков. Я прикрепил их на лыжные ботинки, срезав по бокам подметку. Сам эти коньки всегда и точил — круглым напильником. А в 1963-м, когда у меня уже тренировалась Тамара (Москвина — прим.), я специально для нее привез из какой-то заграничной поездки две пары английских лезвий, истратив на них все свои деньги. Английский конек по тем временам считался эталонным. Производили их две фирмы, которые базировались в Шеффилде — МК и John Wilson. На основе тех лезвий я и сконструировал наш «енинградский» конек. Сделал два лекала. Одно — для обязательных фигур, второе — для произвольного катания. Самое главное заключалось в изгибе этого конька. В английскую модель я внес некоторые изменения, потому что хотел, чтобы лезвие моего конька было чуть выше, чем у английского. Это давало возможность сильнее наклоняться при катании. При этом ботинок не цеплялся за лед. Тогда я сделал подробнейшие чертежи передней части конька, задней. В зависимости от того, какого размера нужны лезвия, базовая модель легко либо растягивалась, либо сжималась. Главным мерилом глубины желобка, помню, был пятачок — самая обычная пятикопеечная монета. По своему диаметру эта монета составляла ровно дюйм — 25,4 мм. И вот по тем моим чертежам на ленинградском заводе десять лет производились коньки, на которых каталось большинство наших фигуристов. Уже значительно позже мы стали покупать лезвия за границей… * * * Если бы в начале своей тренерской карьеры я не пересекся с Протопоповыми, меня, возможно, вообще не потянуло бы в сторону творчества. Работал бы так, как Станислав Жук, у которого вся работа велась, словно на передовой линии. Не могу похвастаться, что сделал эту пару подобно тому, как Жук сделал свою. Мила с Олегом сделали себя сами. Я, скорее, на определенном этапе просто развил их катание в нужном направлении. И сам под влиянием Милы и Олега оформился, как тренер. Протопопов вообще никогда не употреблял слово «недостаток» применительно к своему катанию. Наоборот, при каждой удобной возможности подчеркивал, что они с Милой — самые лучшие, самые правильные, все умеют и все знают. Мила же всегда меня поддерживала. Она была идеальной фигуристкой: легкая, красивая, хороший исполнитель. Ее не нужно было в чем-то убеждать, заставлять пробовать какие-то вещи. Предлагаешь что-либо новое — она тут же идет делать. Олегу, напротив, постоянно нужно было что-то доказывать. Но в целом мы ладили. Олег, естественно, везде подчеркивал, что они с Милой тренируются самостоятельно, но я на это не обижался. Просто знал, что он — такой. Пока Мила и Олег у меня катались, мы были довольно дружны. Вместе ездили отдыхать, вместе жили на сборах в гостинице в Воскресенске, там Мила в своем номере постоянно готовила для всех блинчики на электрической плитке, которую постоянно возила с собой. Мы часто выбирались в лыжные походы, то есть отношения были гораздо более близкими, нежели служебные. В 1968-м после чемпионата мира в Женеве я предложил Миле и Олегу закончить выступления. Как раз в то время в Ленинграде открылся «Юбилейный», вот и я предложил Протопопову работать вместе. Мол, сам буду заниматься одиночниками, а он возьмет пары. А он мне неожиданно ответил: «Ты предлагаешь мне это лишь потому, что хочешь освободить место в сборной для своей жены». Я психанул и сказал, что не намерен выслушивать такие глупости. И если он действительно так считает, пусть тренируется дальше сам — без моей помощи. Нельзя сказать, чтобы это было ссорой, но моя позиция на этот счет была предельно жесткой. Потом, когда они уже ушли из спорта, я слышал, что у них был конфликт с руководством ледового балета, где они тогда катались. Но никогда не думал, что развязка может оказаться именно такой. В Ленинграде они жили неподалеку от нас с Тамарой, и я, честно признаться, был тронут, когда получил по почте толстенный конверт с фотографиями. Туда же было вложено письмо: «Дорогие Игорь и Тамара! Не поминайте лихом. Надеемся — до встречи». Там были собраны все фотографии, где мы с Протопоповыми были запечатлены вместе или в одной компании. То есть они не хотели, чтобы их отъезд на Запад создал хоть какие-то сложности тем людям, кто их знал и с кем они на том или ином жизненном этапе были близки. * * * …Яхта у меня была очень красивой. Чистенькая, отлакированная до такой степени, что аж сияла. Я тогда только-только перевез ее в Севастополь из Ленинграда после капитального ремонта. После каждой тренировки приходилось вытаскивать яхту на берег и чистить — нефть с нее смывать. Прозуменщикова все время крутилась вокруг: волосы растрёпанные, выгоревшие – смешная такая. Лет 12 ей тогда было, не больше. И постоянно просила: «Дядя Игорь, можно я сама твою яхту помою?» Мне даже неудобно было порой, что она мне яхту мыть помогает. А в 1964-м, когда Галя выиграла Олимпийские игры, я даже гордиться своим знакомством с ней стал. Смешно иногда судьба складывается. Парусники — вообще интересный и необычный народ. Сам парусный спорт — это постоянная борьба со стихией. Наверное, поэтому и те, кто принимает в нем участие, относятся друг к другу на равных. Те, кто был вокруг меня, были очень благородными людьми. Встречались, конечно, жуликоватые — на уровне правил, но гнусностей никто никогда друг другу не делал. Это не фигурное катание — где провел коньками соперника по батарее — и все. Помню, еще до моего участия в чемпионате мира, в Хельсинки проводились соревнования, посвященные столетию ньюландского яхт-клуба. И меня туда послали. Там был длинный пирс, вдоль которого бок о бок стояли яхты всех участников. Так получилось, что место для нашей яхты было отведено рядом с яхтой короля Норвегии Олафа Пятого. А мы же были на своих харчах — приходишь с гонки, тут же раскочегаривается старенькая печка, щи варятся, мясо... Все натуральное, не из каких-то кубиков. Когда готовили, запах по всему клубу шел. Как-то я возился вечером на палубе — что-то чистил. Вижу, подходит король. И спрашивает меня: «Сэр, не могли бы вы спросить разрешения капитана подняться к вам на борт?» Я, помнится, спросил, говорит ли он по-немецки. Олаф с юмором ответил, что не просто говорит, но полагает, что делает это неплохо. Потом поднялся на яхту. Мы, естественно, стол накрыли по такому случаю, я выступал в качестве переводчика. Все то время, что норвежский король гостил у нас, два его охранника с винтовками на пирсе возле нашей яхты стояли. Несколько раз еще Олаф Пятый к нам в гости заглядывал — за жизнь беседовали. В какой-то из дней гонку решили отменить, потому что ветер был недостаточно сильным — почти штиль. И за Олафом вышел катер, чтобы отбуксировать его к берегу. Мы же на своей яхте пытались как-то грести к берегу веслами. Получалось, прямо скажем, неважно: на яхте нашлось всего два или три весла. Когда королевская яхта проходила мимо нас, Олаф вдруг замахал нашему капитану: мол, бросай конец. Притормозил даже. Я конец кинул, он собственной рукой его поймал, закрепил — так мы на королевском буксире до берега и добрались. На следующий день одна газета даже написала: «Олаф Пятый протянул руку помощи коммунистам». Руководитель нашей делегации тогда очень радовался той публикации. На следующий год в Норвегии разыгрывался «Золотой Кубок» и Олаф Пятый награждал всех участников. Когда на сцену поднялся я, он внимательно на меня посмотрел и даже не спросил, а скорее утвердительно сказал: «Мы встречались с вами — в прошлом году». Кстати говоря, на тех соревнованиях в нашем же классе ходил и греческий король — Константин. Еще помню американца, который был чуть ли не олимпийским чемпионом в классе больших яхт, а в обычной жизни был довольно известным профессором одного из крупнейших американских университетов. Поэтому мне и было очень интересно с такими людьми общаться. Да и потом, не каждый же может сказать, что угощал щами короля?.. * * * …Тамара много ездила по турнирам с Леной Бережной и Антоном Сихарулидзе, и так получилось, что в своей мансарде у американских хозяев я чаще оставался один. С хозяйским котом — рыжим, противным, с зелеными глазами. Звали его Сникерс. До нашего приезда мансарда была в его распоряжении и, естественно, он всячески пытался мне показать, кто там главный. Демонстративно презирал, прыгал, царапался. У нас когда-то очень давно тоже был кот. Весил килограмм 15 и ел только вымя. Это было выгодно — вымя было совсем дешевым и продавалось в магазине на углу от дома, где мы жили с мамой и бабушкой. Потом на даче мы как-то подобрали собачку. Ее звали Дружок, и она знала правила уличного движения. Я убедился в этом случайно: пошел как-то в баню, и Дружок увязался за мной. Вот я и обратил внимание на то, что собака даже не пытается перейти через улицу, пока горит красный свет. А стоит светофору переключиться на зеленый, сразу срывается с места и бежит впереди меня. В бане я тогда попросил у банщика разрешения оставить собаку в помещении, пока сам буду мыться. Он разрешил. Но потом пришел его сменщик и Дружка выгнал. Я обошел тогда все улицы вокруг бани, все дворы, пришел домой расстроенный, а Дружок лежит в прихожей на коврике, как ни в чем не бывало. А потом мы с Тамарой должны были куда-то уезжать, и Дружок пропал. Как моя мама потом рассказала, встал со своей подстилки и ушел, едва за нами дверь закрылась. И больше не возвращался. Со Сникерсом мы потом все-таки подружились. Но это отсутствие привычного комфорта и постоянное напряжение совершенно неожиданно обернулись большой проблемой со зрением. В один из дней я отправился на тренировку и вдруг заметил, что машины ведут себя как-то странно: одна едет мне навстречу, другая — под углом к ней. Я закрыл один глаз рукой — вроде все нормально. Убираю руку — опять свистопляска какая-то. Потом все нормализовалось, но от вождения автомобиля пришлось отказаться навсегда: я перестал чувствовать машину. В квартире, где мы жили, я многое делал сам. Как-то мы с Тамарой решили поменять плиту. Ее притащили двое черных работяг, долго возились, пытаясь отвинтить какие-то крепления, потом говорят мне: «Мистер, вам придется вызвать специальную службу, потому что у нас нет нужных инструментов». Оставили телефонный номер. И сумму назвали, которую потребуется заплатить за установку — 99 долларов, плюс вызов. Я сказал им, что обязательно позвоню, а сам взял обычный разводной ключ (весь инструмент у меня был в Америке с собой) и все сделал. Через неделю снова пришли мастера, посмотрели, как все сделано, удовлетворенно сказали, что все в порядке и поставили пломбу. Таким образом я сэкономил кучу денег. * * * Сейчас все слишком сильно заключены в клетку новых правил. Все, что этими правилами не предписано, просто не оценивается. В парном катании, например, есть ряд важных для меня позиций. Например, расстояние, на котором партнеры в процессе выступления находятся относительно друг друга. Чем оно ближе, тем сложнее и рискованнее катание. Это, если разобраться, и есть самое сложное. Но об этом сейчас говорится разве что мимоходом. А сложность высасывается из совершенно непонятных мне вещей. Взять вращения: сейчас фигурист должен в процессе вращения менять точку опоры. Зачем? Разве это — суть элемента? Почему тогда не предложить балеринам исполнять фуэте на пятках? Во вращениях самое главное — это скорость, центровка и различие поз. Какое кому дело, на каком ребре это делается? Шаги в фигурном катании — это своего рода экзерсисы, тренировка владения коньком. Ведь любое самое высокое мастерство основано на умении хорошо делать элементарные вещи. Это — закон. А самое сложное в поддержке — это поднять и опустить. Все остальное — сущая ерунда. Если бы мне было 40 лет, или 50, я бы боролся. Старался бы изменить ситуацию, учить людей. Правила — это не догма. Тем более безграмотные правила. Есть же законы. Законы той же сцены. И не надо говорить, что это — правила Международного союза конькобежцев. ISU — это конкретные люди. Многие из них не катались сами, не учили других людей. Откуда они могут знать, как должно быть? Просто людям захотелось остаться таким образом в истории фигурного катания. Своего рода вехой. А веха — это совсем другое… * * * Один из учеников Игоря Борисовича, ставший впоследствии знаменитым питерским антикваром, когда мы разговорились о Москвине, рассказал мне притчу, которую услышал, когда изучал восточную философию и много лет жил в Китае. Притча звучала так: Однажды пожилой японец гулял со своим любимым учеником по саду. Проходя мимо цветущей вишни, ученик вдруг подумал: надо же, какая тонкая и незащищенная шея у учителя. Ее можно перерубить одним ударом руки. Когда они вернулись в дом, ученик спросил, почему учитель пребывает в печали. Тот ответил: «Я печален, потому что меня впервые в жизни подвела интуиция. Проходя мимо цветущей вишни, я вдруг испытал чувство опасности. Но ведь ее неоткуда было ждать?» И ученик понял, что до учителя ему еще очень и очень далеко… 2019 год
|
Фигурное катание - Тренеры
