Елена Вайцеховская о спорте и его звездах. Интервью, очерки и комментарии разных лет
Главная
От автора
Вокруг спорта
Комментарии
Водные виды спорта
Гимнастика
Единоборства
Игры
Легкая атлетика
Лыжный спорт
Технические виды
Фигурное катание
Футбол
Хоккей
Олимпийские игры
От А до Я...
Материалы по годам...
Translations
Авторский раздел
COOLинария
Telegram
Блог

«Мои Олимпийские игры»
1980 год. МОСКВА

 

Фото © Corbis

Глава 1. ПРОСТИ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ...

Прыжок, на котором, по большому счету, закончилась моя спортивная карьера, я, наверное, буду помнить всю оставшуюся жизнь. Это было в Днепропетровске в 1978 году на контрольных соревнованиях по прыжкам с десятиметровой вышки за три недели до чемпионата мира в Западном Берлине. Соревнования ничего не решали (все документы и заявки на команду уже были посланы в Западный Берлин), прыжок был последний, и на абсолютно удачном входе в воду, мысленно отметив, что в очередной раз выиграла, я не успела нормально соединить руки. Их разорвало водой, и в тот же миг я почувствовала резкую боль в левом плече.

Три следующие недели я не могла прыгнуть вниз головой даже с бортика, рука не поднималась ни вперед, ни в сторону. С наступлением ночи плечо начинало дергать, как больной зуб, и я бродила по коридорам гостиницы, чтобы не будить соседок по номеру. Утром же, в бассейне, чувствовала на себе раздраженные взгляды начальства: заменить меня в команде было просто некем. За два дня до соревнований, уже в Западном Берлине, в мой гостиничный номер зашел начальник управления плавания Алексей Мурысев. «Тебя никто не может заставить выступать, — сказал он. — Но ты же сама понимаешь ситуацию...».

«Ситуация» заключалась в том, что главным в те годы было не столько стать первыми, сколько выиграть у сборной ГДР. За проигрыш всего лишь матчевой встречи главный тренер вполне мог лишиться работы. Да и слова из песни «Раньше думай о Родине, а потом — о себе» были не просто словами. Надо отдать должное спортивным руководителям тех времен: идеологически настроить на борьбу они умели превосходно. Стоит ли удивляться, что я согласилась выступать? И, наверное, поступила бы так и сейчас.
Выходя из комнаты, Мурысев сказал: «Не волнуйся, тебе сделают новокаиновую блокаду. Больно не будет».
Утром следующего дня я узнала от врача, что новокаин стоит в списке запрещенных препаратов.

Как я прыгала, не помню. Даже не помню боли. В открытом бассейне было страшно холодно — градусов тринадцать тепла. Несколько раз дождь сменялся градом, и соревнования останавливали. Перед заключительным, восьмым прыжком я была второй. В этом прыжке я не ошибалась никогда, поэтому, собственно, он и был в моей программе последним. Но когда я уже встала в стойку спиной к воде, поднялась на носки и подняла руки вверх, начался жуткий ветер.

В таких случаях прыгуны обычно отходят в сторону, пережидая порыв. Мне кричали снизу, чтобы я отошла, но я не могла. Потому что настроила себя на восемь прыжков и понимала, что просто не смогу заставить себя поднять руки в девятый раз.

В итоговом протоколе мой результат остался шестым. На следующий день мой первый и единственный тренер — Валентина Николаевна Дедова, увидев у меня в руках новый купальник, безразлично спросила, зачем он мне. Не собираюсь же я продолжать прыгать? И так же буднично добавила, что если собираюсь, то делать мне это придется без ее помощи.

Спустя много лет я поняла, что Дедову терзали куда больше меня. Моя медаль была плановой, успеха требовали в первую очередь от тренера, и у Дедовой просто не выдержали нервы: неудача в Западном Берлине оказалась своего рода последней каплей. Наверное, надо было просто переждать, дать ей отдохнуть, прийти в себя. Но тогда, в бассейне, услышав тренерское: «Больше в тебя не верю», я поняла, что мой мир рухнул.

В Центральный институт травматологии и ортопедии — знаменитое столичное ЦИТО — я попала только месяца через три, твердо для себя решив, что буду продолжать прыгать. Потом не раз задавала себе вопрос: «Зачем?». Золотая олимпийская медаль у меня уже была, масса других тоже. Но тогда, честно говоря, я даже не представляла, что когда-то придется уйти из спорта. Потому что, кроме как прыгать в воду с десяти метров, я не умела ровным счетом ничего.

Диагноз был неприятным — деформирующий артроз. Как объяснили врачи, от того днепропетровского удара суставная сумка плеча разорвалась, жидкость вытекла, и кости стали тереться друг о друга. За три недели вынужденного отдыха в суставе отложились соли, и уже на чемпионате мира при каждом движении руки кости принимались стачивать друг друга, как два напильника. «Если бы ты попала к нам сразу после травмы, сейчас была бы в полном порядке, — сказала мне заведующая отделением Зоя Сергеевна Миронова. — А теперь... Травма-то уже застарелая. Подлечить мы тебя, естественно, подлечим, но, боюсь, прыгать будет все равно больно».

В ЦИТО я провела с небольшими перерывами больше трех месяцев. Самым жутким было ощущение своей собственной ненужности. Кто-то из тренеров сообщил: в Спорткомитете настаивают на том, чтобы передать мою спортивную стипендию другой спортсменке. Партийное руководство ЦСКА, за который я выступала, обнаружило, что в течение проведенного в клинике времени я не платила комсомольские взносы, и потребовало исключить меня из комсомола. Дело кончилось строгим выговором, но тем не менее я на год лишилась возможности выступать в соревнованиях — стала невыездной. А в 1980-м на отборочном — к Олимпийским играм — чемпионате страны оказалась только пятой: с первого прыжка трясло так, как никогда в жизни. Я попросту разучилась соревноваться...

* * *

Шанс попасть в олимпийскую сборную у меня все-таки оставался — по крайней мере, в это верила я сама. За месяц до Игр в Москве должны были пройти контрольные соревнования — такие же, как в 1976-м, победив в которых я, собственно, тогда и попала в сборную. Но в первый же день московского сбора меня вызвал на разговор главный тренер сборной Герд Александрович Буров. Мы всегда очень его любили и знали, что точно так же он любил всех нас, всегда находил слова поддержки и никогда не оставлял наедине со своими проблемами. Здесь же вдруг отвел глаза:

— У меня есть для тебя место в гостинице, но я могу дать его тебе при одном условии. Ты не будешь приходить в бассейн и не будешь тренироваться.

Я оцепенела.

— Но почему?

Буров присел рядом со мной на диванчик и по-отечески приобнял за плечи:

— Ты же умная девочка? Пойми меня правильно: в Москве не будет американцев. Кого бы я ни поставил в команду, это фактически гарантированное первое место. Ты наверняка уйдешь после Игр — тебе двадцать два. А девочки будут продолжать прыгать. И важно использовать эту возможность, чтобы у них появились титулы, появилось «имя». Если ты будешь продолжать тренироваться, они станут нервничать и не смогут нормально подготовиться. Ну так что, договорились?..

Чемпионкой на десятиметровой вышке стала немка — Мартина Яшке. Представлявшие СССР Сильвия Эмирзян и Лиана Цотадзе проиграли ей более двадцати баллов.

Меня все это уже не особенно интересовало. С тем, что я оказалась не слишком хороша, чтобы быть в команде, я давно смирилась, и запретила себе об этом думать, на соревнования приходила с такой же, как у всех, аккредитацией участника Игр, поскольку была задействована в церемонии открытия — принимала олимпийских флаг у «монреальской» стороны и передавала его «московской».  Гонять на машине по пустым улицам Москвы было сплошным удовольствием: город был пуст, а гаишникам и постовым милиционерам, несмотря на то, что они стояли вдоль дорог чуть ли не круглосуточно, было настоятельно не рекомендовано останавливать кого-либо без слишком серьезной на то причины.

В последний день турнира в пустом подтрибунном коридоре «Олимпийского» я неожиданно столкнулась с Буровым. Он был выпивши — алкогольных напитков на прыжковом турнире имелось в избытке как в секретариате, так и в судейских комнатах. Поздоровавшись, я хотела пройти мимо, но тренер остановил, прижал к себе: «Прости меня за этот год. Если сможешь…»

Через три года его не стало. И я иногда до сих пор жалею о том, что так и не успела ему сказать: «Простила, Герд Саныч. Давно…»

Глава 2. ТАРТАН И КОЛБАСА

Те Игры запомнились еще и тем, что вместе в ними в жизнь страны вошли доселе невиданные вещи. Сначала появилась колбаса. Хотя, наверное, все-таки нет, колбаса и всяческая мясная сырокопченая нарезка появились в магазинах позже, вместе с импортными сигаретами по полтора рубля за пачку. Это было дорого: пачка отечественной «Явы» стоила то ли тридцать, то ли сорок копеек, и это было лучшее из того, что имелось в отечественном табачном ассортименте. А тут — все, что угодно. Вплоть до экзотических темно-коричневых узких и длинных More – сигарет, которые за необычную внешность тут же получили в народе название «негритянские». Но все это — и колбаса, и сигареты, и множество иных не виданных прежде продуктов — появилось после того, как Москву максимально освободили от людей и машин.

Каким образом «нежелательную» публику в виде проституток, алкоголиков и тунеядцев отправляли из города на сто первый километр, я не знаю. А вот ситуацию с машинами мне объяснил инспектор ГАИ, которому в декабре 1979-го я сдавала экзамен по автовождению. Катались мы с ним по Москве достаточно долго, но мне это было в удовольствие: водить машину меня учил отцовский тренер по пятиборью Петр Васильевич Поляков, и муштровал так, что никакой московский гаишник априори не годился ему в подметки.

— Не думала, что в ГАИ до такой степени гоняют на экзаменах, — в какой-то момент вслух произнесла я, адресуя фразу своему экзаменатору, и услышала:

— Так время-то на дворе какое? Олимпиада через полгода. Вот нам и велено «сыпать» всех подряд. Повторный экзамен — уже только после Игр. И права у всех подряд отбираем за любое нарушение, даже совсем мелкое.

Права я тогда получила и, гоняя в июле месяце по опустевшей Москве, понимала, что город «зачищен» капитально: в нем не было ни пробок, ни очередей.

В олимпийской деревне и вовсе царил коммунизм. Шведский стол поражал обилием совершенно экзотических для советского человека продуктов. Для меня это была живая иллюстрация толстенной книги «Кулинария», выпущенной в 1956 году и подаренной моим родителям на свадьбу кем-то из состоятельных родственников со стороны отца: в качестве холодных и горячих блюд олимпийцам предлагались  копченые угри и миноги, осетрина, крабы, запеченные поросята, икра… Первыми в деревню заселились представители какой-то из африканских стран и за пару дней до такой степени замордовали персонал ночными гулянками, шумом и кучами всевозможного мусора в номерах, что российскую команду, когда та, наконец, заехала, женщины-волонтеры встречали, как родных, приберегая для них в столовой все самое свежее и самое деликатесное.

В деревне, куда меня периодически заносило проведать отца и заодно перекусить, чтобы не возиться дома с готовкой, я старалась не задерживаться: в окружении людей, думающих только о предстоящем старте, очень остро ощущался барьер между теми, кому предстояло стартовать, и «лишними».
Когда сам борешься за медаль, весь олимпийский праздник проходит мимо. В этом плане московская Олимпиада стала для меня первой возможностью увидеть спорт со стороны.

* * *

Хорошо помню, как проиграл Василий Алексеев. В небольшом даже по тогдашним олимпийским меркам комплексе «Измайлово» мое место было на балконе прямо напротив помоста. В том году Алексеев изолировал сея ото всех: готовился вне команды, не приезжал на сборы, нигде не выступал, пообещав руководству Спорткомитета, что подойдет к Играм во всеоружии. Двукратному олимпийскому чемпиону верили — титул самого сильного человека планеты завораживал всех, кто так или иначе имел возможность пересекаться с легендарным штангистом.

Много лет спустя Алексеев расскажет, что на той Олимпиаде его просто отравили свои же тренеры, поэтому, мол, он и проиграл. Но тогда он вышел на помост после двух неудачных попыток, взялся за гриф, на мгновение поднял глаза, и камеры тут же взяли лицо крупным планом. В глазах штангиста была только усталость. Усталость и безразличие. Великий атлет проиграл свой шанс еще до того, как на табло зажглась третья «баранка» — и сам понимал это.

Вспоминая ту Олимпиаду, многие мои старшие коллеги, уже тогда работавшие в журналистике, бесконечно рассказывали в кулуарах истории о самых разнообразных приемах, помогавших советским спортсменам побеждать. Например, о том, как в Лужниках специально подготовленные волонтеры в нужный момент распахивали настежь противоположные ворота стадиона, чтобы сквозной поток воздуха подхватывал копье «своего» копьеметателя и уносил его за рекордную отметку.

Было ли это правдой? Не знаю. Знаю лишь то, что ради золотых медалей домашней Олимпиады все сборные пахали предыдущие четыре года, как проклятые.

Один из крупных спортивных руководителей тех времен Валерий Сысоев, который помимо отечественных должностей более десяти лет возглавлял Международную федерацию велоспорта, рассказывал, когда мы как-то затронули с ним тему московских Игр:

— Не думаю, что стоит относиться всерьез к байкам о каких-то особенных ухищрениях, которые на той Олимпиаде помогали нашим спортсменам выигрывать. Дело было скорее в другом. Поскольку важность успешного выступления понимали на всех уровнях, мы делали все возможное, чтобы обеспечить своим спортсменам наилучшие условия для тренировок, размещения, старались абсолютно во всем предоставить им соответствующий сервис. Закупали максимально лучшее на тот момент оборудование — те же велосипеды, раз уж у нас в стране не производилось машин требуемого качества. Подтягивали сопутствующие службы — ту же медицину, чтобы обеспечить людям максимально эффективную реабилитацию. Мне говорили потом: «А вот помните, на треке стояла кислородная палатка, в которую спортсмены заходили перед стартом и дышали кислородом?» Может быть, и стояла. Сам я эту палатку не видел, но совершенно не исключаю этого. Тем более что никаким существовавшим на тот момент правилам такие вещи не противоречили.

Наши гребцы — байдарочники и каноисты — готовились к той Олимпиаде под Рязанью. Один из тренеров объяснил, что их «наука» — а тогда к каждой сборной были прикреплены целые бригады всевозможных специалистов — обнаружила, изучая базу, что в этом месте совершенно другая плотность воды и другое течение. У нас ведь в те времена еще не было специальных гидроканалов для гребли, поэтому приходилось искать определенные природные условия, позволяющие выполнить ту или иную работу. Гребцы приезжали туда на сбор, потом выходили на свободную воду и... Есть такой термин — «гребется» или «не гребется». Так вот после тех тренировок под Рязанью нашим спортсменам «греблось» очень здорово.

Легкоатлеты уже тогда пользовались для реабилитации барокамерами, которые потом стали использоваться во многих видах спорта. Занимался этой темой один из известнейших на тот момент физиологов Анатолий Коробков, возглавлявший в 1960-х годах научно-исследовательский институт физкультуры. Не знаю, был ли он сам легкоатлетом, но много работал с этим видом спорта, потом стал профессором, написал множество работ по физиологии спорта. В определенной степени такие вещи тоже определяли уровень московской Олимпиады: в спортивной науке повсеместно работали люди, имеющие большой вес в ученом мире страны и признанные этим миром.

Наверное, этот факт тоже можно считать преимуществом, которое наша олимпийская команда имела перед всеми прочими…

* * *

Организаторам любых Олимпиад всегда было свойственно стремление сделать какие-то вещи «под себя» — под своих спортсменов. Примерно таким образом и проектировалась трасса групповой велосипедной гонки в Крылатском. Одним из самых активных участников того проекта был выдающийся в прошлом гонщик Виктор Капитонов, который в свое время дважды становился олимпийским чемпионом, а тогда возглавлял сборную СССР.

По своей структуре трасса была тяжелейшей. В одном ее месте был изгиб, который мог запросто сломать любую машину сопровождения.  Понятное дело, что Капитонов планировал рельеф, исходя из потенциальных возможностей своих гонщиков и прежде всего — Сергея Сухорученкова, на которого в групповой гонке тренер собирался сделать главную ставку. Сухорученков был одним из сильнейших гонщиков в мире, поэтому важно было подобрать команду так, чтобы она, работая на лидера, могла на этой трассе выстроить свою тактику ведения борьбы. Командная гонка, к тому же, была главным событием первого дня. То есть, завоевывая медали, велосипедисты создавали настрой на соревнования всей советской команде.

Подготовку к Играм сопровождало множество анекдотичных историй. Для того, чтобы положить в тренировочном легкоатлетическом комплексе столичного института физкультуры суперсовременное на тот момент тартановое покрытие, в Москву была выписана бригада шведских специалистов. Оттуда же был привезен сам тартан. В первый день работы у шведов украли все инструменты. Пока бригада неделю ждала доставки новых, по кускам был разворован весь тартан. Воровство приобретало феерические масштабы. Одного из бывших руководителей Центрального спортивного клуба Армии спасли после тех Игр от суда лишь состояние здоровья и возраст. В списке украденного им за время подготовки к Играм фигурировали, помимо всего прочего, тринадцать с половиной километров финской ковровой дорожки.
Много лет спустя я делала интервью с тогдашним легендарным председателем Спорткомитета Сергеем Павловым, и он сказал:

— Одних только подарков Оргкомитет Игр-1980 получил тогда на сумму, исчисляемую миллионами долларов. Там были уникальные видеосистемы, фото-, киноаппаратура, машины... После Игр Оргкомитет прекратил свое существование, а вместе с ним перестали существовать и подарки. Куда они ушли? Я не знаю. Несмотря на то, что был первым заместителем председателя Оргкомитета. Это тайна за семью печатями…

* * *

Одну из самых скандальных побед тех Игр я видела своими глазами — пошла за компанию с друзьями в бассейн смотреть мужской финал на трехметровом трамплине. Все шло к тому, что чемпионом станет Александр Портнов, но в седьмом прыжке он раскрылся в «горизонт» и почти плашмя лег на воду.
Не сказать, что для прыгунов в воду такое было большой редкостью: прыжки второго и третьего класса по тем временам мало у получались были стопроцентно стабильными, и Портнов, как правило, валил на соревнованиях один из этих прыжков. Как раз это я объясняла своим знакомым, сидя вместе с ними на трибуне: мол, то, что первые шесть прыжков наш спортсмен исполнил безукоризненно, не говорит ровным счетом ни о чем. Потому что нужно пройти еще и седьмой раунд, а статистика удачных попаданий, говорит вовсе не в пользу лидера.

Когда Портнов вынырнул , он зло ударил рукой по воде, всем своим видом демонстрируя, что Игры для него закончены. Встал под душ, поднял с кафеля мокрое полотенце, собираясь уйти в раздевалку…

И вдруг я увидела, как к судейскому столу кинулся один из наших тренеров и начал что-то горячо втолковывать рефери. Минутой позже тренер обернулся в сторону бассейна и замахал руками Портнову. Пока трибуны силились понять, что происходит, судья-информатор объявил: в связи с внешними помехами, помешавшими спортсмену сосредоточиться, ему предоставляется вторая попытка…

Подобная ситуация впоследствии произойдет в истории прыжков в воду лишь однажды — на Олимпиаде-2012 в Лондоне, где повторить неудавшийся прыжок разрешат англичанину Томасу Дейли, благодаря чему тот завоюет бронзовую медаль. Но в Москве это выглядело чудовищным попранием как правил, так и самой сути прыжков в воду, где всегда особенно ценилось умение прыгуна абстрагироваться от всего. Достаточно нелепым выглядело и последующее объяснение: мол, немецкая часть сидевшей на трибуне публики увидела сквозь стеклянную стену, разделявшую прыжковый и плавательный бассейны, как их спортсменка финиширует первой, слишком шумно отреагировала и тем самым помешала Портнову сконцентрироваться.

Сразу после финала протест на судейство подали сразу три страны: Мексика, лишившаяся золота, Италия, лишившаяся серебра, и Германия, лишившаяся возможности подняться на пьедестал. Но это уже не возымело никаких последствий.

Мужской финал на трамплине, плюс победа немки на десятиметровой вышке и стали, собственно, причиной того, что прыжки в воду на тех Играх мне не хотелось вспоминать в принципе. Сейчас же, когда я изредка возвращаюсь мыслями к домашней московской Олимпиаде, то всегда думаю о том, что несмотря на блестящую организацию, несмотря на рекордные и более чем символичные восемьдесят золотых медалей, завоеванные советской командой, и драму собственного неучастия в олимпийском турнире, эти Игры навсегда останутся для меня Играми моего отца Сергея Вайцеховского. В Москве его пловцы завоевали восемь золотых наград — подобного успеха отечественное плавание не знало ни до, ни после.

Глава 3. КОМАНДА ЕГО МОЛОДОСТИ

Самое яркое — из детства, граничащего с юностью — крошечная пятиметровая кухня на прежней и тоже крошечной родительской квартире. Там всегда был народ, и всегда спорили — о плавании. Квартира располагалась на самом краю города, в пятнадцати минутах езды от аэропорта Шереметьево, поэтому на полу постоянно кто-то ночевал. Тренеры, спортсмены. Именно на этой кухне начиналось создание легендарной команды. Команды Вайцеховского.

Тогда еще продолжали плавать Галина Прозуменщикова, олимпийская чемпионка Токио, серебряный и бронзовый призер Мехико и бронзовый Мюнхена, и вице-чемпион мюнхенских Игр Владимир Буре. Однако результат Олимпиады-72 был признан крайне неудовлетворительным, а главный тренер сборной Кирилл Инясевский снят с должности. Возглавить команду предложили моему отцу.

Я уже никогда не узнаю, почему он согласился. Кандидат наук с готовой к защите докторской диссертацией, только-только получивший кафедру в престижном центральном институте физкультуры, сам — бывший пятиборец, никогда в жизни не стоявший на бортике бассейна с секундомером. Уход с кафедры сорокадвухлетнего зава через пару месяцев после назначения коллеги-преподаватели сочли просто неприличным. А над первыми шагами отца в команде смеялись в открытую.

Вместо того, чтобы созвать имевшихся в наличии спортсменов и тренеров на очередной сбор где-нибудь в Цахкадзоре или Адлере, отец набрал никому не известных молодых тренеров и вместе с ними уехал на месяц в Австралию. Учиться. Потом была поездка — тоже на месяц — в США. Потом отец принял крайне непопулярное решение, фактически отстранив от сборной всех ветеранов. И с фантастическим треском — с разрывом почти в сто очков — проиграл вместе с новой командой главный старт года, матчевую встречу СССР-ГДР.

С тех пор сохранилась фотография: команда у подножия памятника воину-освободителю в берлинском Трептов-парке, а на обороте — две строчки: «Мы проиграли, но мы победим!»

* * *

Много лет спустя, когда отца убрали из сборной и он почти собрался уехать работать тренером в Австрию, я спросила, откуда тогда, в 1973-м, у него была столь несокрушимая уверенность в победе.

— Понимаешь, — ответил он, — в последний день той матчевой встречи, когда мы проиграли все, что было можно, я уходил из бассейна и вдруг услышал плач на трибуне. Плакала Люба Русанова, которой врач из-за высокой температуры запретил выходить на старт. Я стал ее успокаивать, говоря, что в этой ситуации она ничем не может помочь команде. И услышал: «Я все понимаю. Но стыдно-то как!». У меня внутри все перевернулось. Я кричал, топал ногами, и там же на трибуне дал себе слово: пока не выиграю у сборной ГДР, не успокоюсь.

…Говорят, вернувшись из Берлина, отец, вызванный для объяснений в кабинет тогдашнего председателя спорткомитета Сергея Павлова, мрачно сказал: «Через пять лет я буду катать немцев ногами по полу и смеяться при этом идиотским смехом».

Почему Павлов ему поверил ? На этот вопрос ответа не будет уже никогда. Но он поверил. Карт-бланш, полученный отцом от высшего спортивного руководства, дал возможность обеспечить тренерам все условия для работы. В Цахкадзоре, ставшем на несколько лет для пловцов вторым домом, и на подмосковном «Озере Круглом» помимо всех необходимых для тренировок условий были преподаватели английского языка и инструкторы автовождения, кружки вязания, фотодела и игры на гитаре, свои массажисты и врачи, включая психолога, стоматолога и гинеколога. Частенько приезжали артисты. Савелий Крамаров, Владимир Высоцкий, Татьяна и Сергей Никитины. «Ребята должны ехать на сбор с удовольствием. Значит, я должен создать для этого все условия», — говорил отец.

Один из визитов в Цахкадзор немецкой телевизионной группы чуть было не обернулся международным скандалом. Войдя в тренажерный зал, оператор остолбенел и...застрекотал камерой: через весь пол тянулась надпись масляной краской: «Твой главный враг — немец. Победи его!».

Через час информация была в немецком посольстве в Москве, через два — в Берлине, после чего последовал звонок в ЦК и уже оттуда — в спорткомитет СССР. На следующее утро в Цахкадзор прилетел разбираться Павлов. Молча походил по залу, посмотрел на лужи пота под работающими на тренажерах девчонками, попытался даже лечь на освободившийся снаряд и потянуть на себя установленный вес, но не смог оторвать блок от пола. И, дождавшись, когда спортсмены уйдут в бассейн, подозвал отца: «Я абсолютно точно знал, как буду разговаривать с вами, пока летел в самолете. А сейчас не знаю, что сказать... Может быть, так и надо?».

В том же Цахкадзоре в одном из ставших традиционными КВН-ов капитана сборной Андрея Крылова спросили: «Можете ли вы проиграть?» — «Можем, — последовал моментальный ответ. — Потому что мы можем все!».

* * *

Незадолго до московских Игр Сергей Фесенко, которому только предстояло стать олимпийским чемпионом, сказал мне об отце: «Он фантастически здорово умеет увлечь идеей и заставить поверить в ее реальность».

К 1976-му в сборной сформировалась постоянная группа специалистов. Игорь Кошкин, Генрих Яроцкий, Борис Зенов, Лидия Креер. Потом добавились Олег Цветов, Вера Смелова, Марина Амирова. Мне они казались слегка чокнутыми, как, впрочем, и отец. Если телефон начинал трезвонить в два часа ночи, это, скорее всего, был Зенов, желавший сообщить, что его бригада брассисток вместо высокогорного сбора во Франции (вылет — послезавтра, визы получены, билеты на руках) предпочла бы болгарский Бельмекен и желательно в те же сроки. Кошкин обычно звонил под утро, часиков в пять, изложить неизменно срочную идею («Михалыч, я тут подумал...»).

Великой идеей победы были одержимы все без исключения.

— Самым большим своим достижением я до сих пор считаю то, что сумел собрать в команде и объединить одной идеей не удобных людей, как делали многие мои предшественники, а по-настоящему сильных и интересных личностей, — сказал как-то отец. — Мне самому был, например, очень неудобен Яроцкий, но я шел на компромисс. Потому что не верил, что олимпийского чемпиона может подготовить любой тренер. Таким тренером надо родиться.

Великая Татьяна Тарасова, которую я как-то спросила о ее отце Анатолии Тарасове, сказала мне: мол, никогда толком не общалась с выдающимся родителем на тему тренерского искусства: так уж вышло, что все его время было предназначено не для семьи — для команды.  Последние месяцы подготовки к Олимпийским играм-1976 в Монреале у моего собственного отца были расписаны едва ли не по минутам. Но первые два дня Игр оказались для пловцов крайне неудачными.

Павлов в связи с этим ходил чернее тучи. Вызвав отца на очередную разборку, язвительно поинтересовался: «Ну и где ваши медали?» И услышал предельно спокойное: «Пока все, кто стартовал, проплыли с личными рекордами. Это значит, что мы угадали с пиком формы. А завтра...Завтра я лично приглашаю вас в бассейн!».

Назавтра, 21 июля, в финальном заплыве на 200 метров брассом Марина Кошевая, Марина Юрченя и Любовь Русанова заняли весь пьедестал. Почти следом была мужская эстафета 4х200 метров вольным стилем, где советская четверка в составе Владимира Раскатова, Андрея Богданова, Сергея Коплякова и Андрея Крылова заняла второе место, проиграв лишь рекордсменам мира — американцам. Потом этот день официально войдет в историю отечественного плавания, как День команды. А там, в Монреале, уже совсем в ночи, после всех награждений, объятий и слез, Павлов вприпрыжку бежал от бассейна к олимпийской деревне, ежеминутно останавливаясь, оборачиваясь в сторону запыхавшейся свиты и потрясая в воздухе кулаками: «А ведь вы не верили! Один я верил, что этот ненормальный сделает свое дело!».

Из тех же олимпийских времен — еще одна история: у пловцов выдался день отдыха, и команду решено было вывезти в пригород Монреаля на гребную базу, чтобы хоть как-то ослабить нервное напряжение. Команда уже собралась в автобусе, когда отец увидел гуляющих по аллее олимпийской деревни Александру Пахмутову и Николая Добронравова. Под каким-то предлогом уговорил их зайти внутрь, и как только звездная чета перешагнула порог, дал отмашку шоферу: «Закрывай! Погна-а-али!»

О той вылазке с пловцами Пахмутова с Добронравовым вспоминали потом еще много лет. Как пели по дороге все песни подряд, как устроили импровизированные соревнования на гребной базе, во время которых к восторгу всей команды отец перевернулся на байдарке, потерял очки и чуть не утонул на самом деле: слишком основательно зашнуровал перед стартом прикрепленные к днищу кроссовки.

Дружба с Алечкой и дядей Колей (так называли Пахмутову и Добронравова спортсмены) продолжалась и после. В 1980-м Александра Николаевна будет сидеть в «олимпийской» штаб-квартире сборной за кухонным столом, за неимением рояля отбивая пальцами ритм прямо на его крышке, и петь сложившуюся незадолго до тех Игр песню: «Тебе судьбу мою вершить, Тебе одной меня судить, Команда молодости нашей, Команда без которой мне не жить…»

* * *

В 1978-м перед матчевой встречей СССР-ГДР в Ленинграде отец в очередной раз пришел к Павлову: «У меня к вам просьба. Мы хотим иметь собственное знамя — знамя сборной команды СССР по плаванию. Ребята должны чувствовать, что за ними — Родина. И что отступать некуда. А еще я хочу, чтобы это знамя вручили именно вы. Перед стартом».

— А если проиграете? — ошарашенно произнес министр.

— Тогда я стреляюсь! — последовал невозмутимый ответ.

Надо ли говорить, что согласие было получено?

За день до начала встречи в Питере отца вызвал в кабинет предельно расстроенный директор бассейна.

— Сергей Михайлович, звонили из немецкого консульства. Просят восемьсот билетов...

— Вы обалдели? — взорвался отец — В бассейне всего тысяча мест!

— Я все понимаю. Но из Посольства уже позвонили и в обком. Мне же оттуда спустили приказ — обеспечить.

Словно в подтверждение, зазвонил телефон. Кто-то из секретарей обкома партии требовал Вайцеховского. Пару минут отец молча слушал невидимого собеседника. Потом неожиданно перебил:

«Простите, вы сами — ленинградец? И родители тоже? Всю блокаду в городе пережили? Так вот я вас очень прошу и не сомневаюсь, что вы гораздо лучше меня сможете объяснить немецким товарищам, что, если они хотят диктовать нам свои условия, надо было город брать, а не блокаду устраивать!».

И, повесив трубку, подмигнул оцепеневшему директору: «Похоже, мы сошлись во мнениях».

Спустя пару дней сборная СССР впервые одержала победу над главным соперником. А чуть позже, на чемпионате мира в Западном Берлине, нанесла куда более ощутимый удар, завоевав четыре золотые награды против двух немецких.

Перед тем мировым первенством отец пошел на беспрецедентный шаг, устроив недельный разгрузочный сбор в Литве, где команде разрешили делать все, что взбредет в голову. Фесенко о том сборе рассказывал:

— Это ведь тоже был гениальный тренерский ход: после реально нечеловеческих нагрузок нам дали возможность полностью расслабиться и отвлечься от всего на свете. Представь себе: в лесу стоит огромный рубленый дом на двенадцать или тринадцать комнат, мальчики в одном крыле, девочки в другом — ага, как же...

Из тренеров только главный. И врач. Лошадки пасутся, озеро под боком — делайте, что хотите. И мы просто оторвались — пошли вразнос. Но отдохнули так, как никогда. До сих пор, бывает, вспоминаем, глядя на фотографии: «А помнишь, ты ту кобылу в три часа ночи оседлал, а потом в лесу с нее свалился, и мы тебя всей командой искали?..»

Второй такой сбор был у нас перед московскими Играми — на Днестре. Домики, рыбалка, вкусная еда — и ни капли спиртного. Мы с ребятами решили переплыть речку и в ближайшей деревне купить самогона. Купили двадцатилитровый бидон. Но его ж еще перетащить обратно надо? Плыли полночи — как Чапаев через Урал: мы с Сашкой Федоровским одной рукой бидон за ручки держим, другой гребем, Серега Копляков сзади нас толкает. Еле выплыли с этим бидоном из течения...

— Это правда, что перед той Олимпиадой мой отец не разрешал тебе жениться? — спросила я тогда пловца.

Он засмеялся:

— Так он никому не разрешал. Была договоренность: до Олимпийских игр — никаких свадеб. А я тогда за месяц до Игр улетел из Киева на один день домой в Кривой Рог, потому что как раз в это время решалось, дадут мне однокомнатную квартиру или двухкомнатную. Для второго варианта нужен был штамп в паспорте. Вот я и улетел втихаря от всех — только мой личный тренер Вера Смелова об этом знала. Расписали нас с моей Ирой в четверг. Это был так называемый «день разводов» — браки по четвергам не регистрировали. Но мы как-то уговорили.

Со свадебного стола я тогда успел схватить только тарелку с салатом оливье. И прямо с ней уехал в аэропорт. А на Олимпиаде, когда уже выиграл золотую медаль, пошел к Вайцеховскому — каяться. Он грозно спрашивает: «Как ты посмел, солдат, жениться без ведома генерала?» А позади меня уже мой батя с ящиком шампанского стоит. В общем, я был прощен...

* * *

Началом краха тщательно отрегулированной системы стал, как мне кажется, не олимпийский и доселе невиданный триумф в Москве, а тот самый чемпионат мира в Западном Берлине. Внешне все было замечательно: созданный отцом механизм продолжал приносить стабильный медальный улов. Но пробиться в команду стало для молодых специалистов задачей практически невыполнимой. Сборная превратилась в автономный организм, почти полностью оторванный от реальных условий. Уверовав в собственную незаменимость, тренеры-звезды стали невольно расслабляться. У них по-прежнему было все — сборы в любой точке земного шара, новейшие немецкие и американские методики (отец прекрасно говорил по-английски и по-немецки), таланты на выбор.

В разбросанных по стране спортшколах росло недовольство. В Харькове, Днепропетровске, Ленинграде, Москве продолжали работать центры подготовки, вот только новичков там прежде всего стремились подогнать под уже имеющиеся и наработанные годами программы Сальникова, Крылова, Кошевой и Юрчени. Однако именно это привело к тому, что детские тренеры, до этого с удовольствием передававшие талантливых учеников мэтрам сборной, все чаще стали задумываться о том, что могли бы справиться с такой работой и сами. И результат исчез. Игры в Москве лишь усилили эйфорию, хотя медали завоевывали одни и те же люди, которых можно было пересчитать по пальцам. За четыре года — с 1978-го по 1982-й — в бригадах знаменитых тренеров не появилось ни одного заметного таланта. Просто тогда об этом никто не думал: выступление на Играх в Москве стало триумфальным.

Отставка произошла в 1982-м — сразу после чемпионата мира в Гуаякиле. Сам отец много лет спустя сказал: «Понимаешь, я пожертвовал всем для того, чтобы советское плавание стало лучшим в мире. И мне почти удалось добиться этого. Но уже в восьмидесятом увидел, что это никого не интересует. Моим руководителям было достаточно и того, что мы три года подряд выигрываем у сборной ГДР. Когда я брал команду в катастрофическом состоянии (а именно так оно было оценено на коллегии Спорткомитета в 1973-м), то мог спокойно работать. Разрабатывал идеи, принимал решения, и мне никто не мешал. Когда же начали выигрывать, появилась масса людей, которые лучше меня знали, как именно нужно тренировать сборную. В мою работу постоянно вмешивались со стороны, давали советы, обвиняли в самоуверенности и нескромности. В моем же понимании высшая нескромность — это когда дилетанты начинают учить профессионала»…

С чужих слов до меня тогда дошла история: когда на одном из заседаний Спорткомитета отца в очередной раз упрекнули в нескромности, язвительно поинтересовавшись, так ли уж он незаменим на своем месте, он совершенно спокойно встал и сказал: «Вот с завтрашнего дня и проверьте».
И в гробовой тишине вышел из зала, хлопнув дверью.

По словам Фесенко, у команды тогда был шок.

— Отчасти мы понимали, что не выполнили задачу — не завоевали в Гуаякиле столько же медалей, сколько на Олимпийских играх в Москве, — говорил он. — Хотя на том чемпионате мира прорезалось немало новых людей. И Славка Семенов уже вовсю наступал Сальникову на пятки, и Марковский Лешка проплыл неплохо, и эстафета наша хорошо выступила, и мы с Сидором свое взяли... Помимо четырех золотых медалей, в Гуаякиле было выиграно семь серебряных и три бронзовые, но, видимо, то выступление было всего лишь поводом снять главного тренера.

Вайцеховский нас тогда собрал, это было в Питере перед матчевой встречей СССР-ГДР, в каком-то школьном классе... Мы рыдали. За партами сидела вся команда, и вся команда плакала навзрыд. А он... Он нас просто поблагодарил. За то, что все эти годы мы были рядом с ним, за то, что ему верили, выполняли все, что он предлагал...

Ты не представляешь, до какой степени все мы до сих пор благодарны Вайцеховскому, — говорил мне Сергей. — Ведь именно он нам открыл глаза на мир, занимался нашим воспитанием. Мы постоянно были чем-то заняты. Я ведь в сборной сначала закончил школу, потом институт, получил водительские права, диплом переводчика, научился фотографировать... Возможно, помнишь, как я приезжал к вам домой, когда уже закончил плавать? Совершенно не знал тогда, чем мне заняться, вот и приехал — за советом. Сергей Михайлович разложил мне все шаги, которые с его точки зрения следует сделать, чтобы защитить диссертацию. Порекомендовал лучшего в Киеве научного руководителя — профессора Платонова. В 2011-м на ветеранском первенстве Европы в Ялте я собрал всех ребят из той нашей команды. Не сумела приехать только Лина Качюшите, да еще отказался Сальников. Не знаю, почему он не захотел: я сам звонил, брал на себя все финансовые обязательства, но Вовка все равно ответил отказом. Мы устроили вечер памяти на двадцать четвертом этаже гостиницы «Ялта» в громадном кинозале. Смотрели старые пленки — Сашка Сидоренко нашел видеозаписи всех наших олимпийских заплывов. Танцевали всю ночь так, что молодые пришли снимать нас на видеокамеру. То, что мы до сих пор вместе, тоже ведь говорит о многом. И все это заложил в нас твой отец. Помимо того, что вывел нас в чемпионы. Не подумай, я говорю сейчас все это совсем не для того, чтобы польстить. Из той нашей команды любой человек скажет тебе все то же самое…

* * *

По прошествии лет первым делом всегда вспоминается хорошее. Но мне всегда было интересно: как воспринимали отца те люди, по которым его эпоха если и не проехалась паровым катком, то пнула достаточно ощутимо? Эту тему я как-то подняла в разговоре с двукратным чемпионом Европы и чемпионом московских Игр в эстафете Сергеем Русиным — его отец фактически вышвырнул из сборной, сказав: «Таких, как ты, у меня два финала».

— Ты не представляешь, как я его тогда ненавидел, — признался мне Русин. — А с возрастом понял, что Вайцеховский был прав. Та система подготовки, которую ввел Сергей Михайлович, была достаточно жесткая, тяжелая и с большими потерями на поле брани. Но она работала. И была, я бы сказал, очень «командной». Не только потому, что мы очень много времени проводили вместе на сборах — просто твой отец умел создать вокруг себя настоящую команду единомышленников. Говорю это как человек, который сам успел поработать и тренером, и руководителем.

— А павшие на поле брани? Оно того стоило? — спросила я.

Сергей ответил:

— С моей точки зрения — да. Хотя я и сам в каком-то смысле стал жертвой. Не случайно до сих пор помню ту фразу — про два финала. Я заканчивал институт, уговаривал, чтобы меня оставили в команде хотя бы до лета. Не уговорил.

Я тогда много думал о личности главного тренера. Много позже понял, что опереться можно только на тех людей, кто не прогибается, а сопротивляется. Вот Вайцеховский таких и набрал, возглавив команду. А те в свою очередь набрали соответственных учеников. Не помню уже, какой был год, по-моему, 1981-й, когда у Игоря Михайловича Кошкина в группе плавало двенадцать человек, восемь из которых были медалистами олимпийских игр, чемпионатов мира и Европы. Там были и Володя Шеметов, и Миша Горелик, и я, и Володя Сальников, и Витя Кузнецов, и Лариса Горчакова… Сам Кошкин был достаточно специфическим человеком. Он всегда был искренне убежден, что его решения — единственно правильные. Никогда ни с кем не конфликтовал, да и не умел, поскольку ему и в голову не приходило интересоваться чьей-то точкой зрения. А как можно конфликтовать с человеком, который стороннее мнение просто не воспринимает? Личностью Кошкин, безусловно, был сильной. Но не думаю, что в мире вообще существовал тренер, способный справиться с той нашей компанией. Поэтому, собственно, группа вскоре и развалилась.
Это же, думаю, начало происходить и со сборной командой. В ней после Игр в Москве и восьми золотых медалей оказались исключительно тренеры-звезды, или те, кто считал себя такими. И совладать с ними было сложно даже такому человеку, как Вайцеховский.

* * *

По- серьезному в клинч со своей командой отец вступил лишь однажды — на тех самых Играх в Москве. Тогда к нему заявилась целая делегация — просить, чтобы в финале королевской эстафеты 4х200 метров на одном из этапов плыл не Сальников, а Русин.

Что значила для отца та эстафета, не так просто передать словами. Подозреваю, что именно он внедрил в обиход в нашей стране иное название этой дисциплины — «Гордость нации». Так долгое время называли эстафету 4х200 в США, о чем, собственно, и рассказал отцу его американский коллега в ходе первой плавательной поездки в США в 1973-м. Считалось, что именно умение подготовить четверку пловцов-средневиков, способную выиграть у любой другой четверки в мире, в полной мере отражает мастерство тренеров.

Кроме красивого названия, отец привез из той поездки смешную громадную наклейку, рекламирующую плавательный лагерь известного американского тренера Джека Нельсона во Флориде. Наклеил ее на пузатый старенький холодильник, в связи с чем агрегат надолго получил прозвище «Джек».
Ради эстафеты 4х200 Русина за год до Игр практически насильственно перевели в бригаду Генриха Яроцкого: его собственный тренер, Кошкин , был целиком и полностью сосредоточен на работе с Сальниковым, Яроцкий же отвечал за эстафету.

Пловцы во главе с капитаном — Андреем Крыловым — пришли просить за Сергея, потому что прекрасно понимали: он способен проплыть свой этап быстрее Сальникова. И гораздо в большей степени заслуживает права плыть не в утреннем, а в вечернем заплыве. Но дело было в том, что отец слишком хотел создать прецедент трех золотых медалей советского пловца на Олимпийских играх. Сальников к тому времени был чемпионом мира на дистанциях 400 и 1500 метров, то есть было ясно, что две свои личные дистанции он выиграет при любом раскладе. Особенно — если уже будет иметь золотую эстафетную медаль. А кроме того, отец просто очень любил этого пловца.

Поэтому, естественно, решение не обсуждалось.

* * *

Много лет спустя я — уже как журналист — разговаривала с Фесенко о московской Олимпиаде. Спросила, не становится ли ему обидно, когда медали, завоеванные в отсутствие американцев, называют неполноценными?

— Я слишком часто это слышу, чтобы обижаться, — ответил пловец. — Мы не поехали в 1984 году на Олимпиаду в Лос-Анджелес, и что? Кого-нибудь интересует, какие мы тогда делали объемы работы, чтобы выйти на те же результаты, что были у американцев? Что мы полностью выиграли у США предолимпийскую неделю в 1983-м — в очном соперничестве взяли те же восемь золотых медалей, что в Москве в 1980-м? В том же самом бассейне, где через год должна была проводиться Олимпиада, и куда каждый день грузовиками завозили и прямо в воду выгружали лед, потому что было очень жарко, мы порвали всех. И Линка Качюшите, и я, и Роберт Жулпа... Правда, это было уже без Вайцеховского...

— Знаешь, — сказал Фесенко, когда мы уже заканчивали беседу, — я до сих пор корю себя за то, что не реализовал свою давнюю идею: собрать всех ребят из той нашей команды и совместными усилиями сделать памятник, где мы все стоим вместе. А Вайцеховский нас обнимает...


© Елена Вайцеховская, 2003
Размещение материалов на других сайтах возможно со ссылкой на авторство и www.velena.ru